Безмужняя

Мэрл видит, как голова Морица, расстегнувшего, наконец, ее юбку, нависла над ней, точно голова животного, стоящего на четырех лапах над своей жертвой. Сейчас этот дикий зверь, Мойшка-Цирюльник, станет жрать ее живьем. По ее спине пробегает судорога, словно позвоночник превратился в змею. Но судорога эта — сладкая, теплая, дурманящая все члены. Она испытывает к Морицу одно лишь отвращение, а все же хочет, чтобы он ее мучил, мял, насиловал. Она обращает взор к окну, ее губы шевелятся, точно она молится тихому снежному дню, чтобы он остудил ее кровь. Пусть Мориц возьмет ее! Пусть овладеет ею! Но хоть она бы не отвечала ему. Тело ее — не ее, чужое, отрезанное и приклеенное к ее шее. Она оставит свое тело, а сама убежит, побежит к раввину… И снова мерещится ей, что полоцкий даян стоит на улице, глядит на ее окно и знает обо всем, что происходит в ее доме. Она клялась раввину, что никогда не выйдет за Морица, а теперь отдается ему даже без свадьбы, точно уличная девка. Нет, и тело ее не должно принадлежать ему.

— Сжалься, Мориц, сжалься, отпусти меня, — гладит она его лицо, волосы, вся дрожит, из глаз ее текут слезы. — Я не люблю тебя. Я не могу быть твоей. У тебя есть другие женщины, моложе и красивее меня. Я уже старая, старая и угасшая, — запрокинув голову, она показывает ему морщины на шее.

— Меня ты не любишь, — цедит он и брызжет слюной, — зато ты любишь этого постника, полоцкого даянчика. Ты лежишь в моих объятиях и думаешь о нем. Я считал, что лгут те, кто говорит, будто ты его любовница. Теперь я вижу, что это правда.

— Это ложь, ложь, — глядит она на Морица со смертельным страхом в расширенных глазах. — Я жалею его. Я знаю, что ты угрожал ему побоями и наговорил его жене, будто я была его любовницей, любовницей раввина.

— А как ты узнала, что я говорил с ним и с его старухой? Кто тебе рассказал? Понимаю! Он сам и рассказал. Ты встречаешься с ним, и вам обоим позарез нужно, чтобы жена его ничего не знала, — намеренно пугает он ее, чтобы она не сопротивлялась.

— Раввинша проклинает меня, и раввин проклянет, — шепчет Мэрл, закрывая глаза.

— Оставь их в покое, раввина с его женой. Они о тебе уже не думают, у них беда посерьезнее: их ребенок умер.

Она лежит неподвижно, закрыв глаза, словно упала в пропасть. Долгое время смысл его слов не доходит до ее застывшего сознания. Потом она медленно-медленно поворачивает голову, открывает глаза, точно просыпаясь, и, изо всех сил оттолкнув его, соскакивает с кровати, пятится от него, взъерошенная, растрепанная.

— Умер? Откуда ты знаешь, что ребенок умер?

Мориц сказал о ребенке спьяну, в минуту возбуждения, надеясь окончательно сломить Мэрл. Теперь он видит, что сам все испортил. Она застегивает пояс на юбке, оправляет блузку. Страсть его от страшной злобы угасает, как тлеющее полено в воде; им овладевает холодная ярость.

— Чего же ты так всполошилась? Раввин таки твой любовник, но ребенка-то родила ему жена. Она, старуха его, и рассказала мне, что их ребенок умер.

— Ты снова был у раввина, — через силу произносит она, — и снова угрожал ему побоями?

— Мне только подуть на него, и его не станет! — Мориц тащится от кровати к столу, наполняет стакан сельтерской водой и ополаскивает пересохшее горло. — Я сегодня зашел к нему и сказал: «Слушайте, что вам говорят, агуна прислала за мной, мы собираемся пожениться, а на раввинов нам наплевать. Но мы не хотим иметь дела с этим бараном Калманом. Так что одно из двух: или вы перед всеми скажете, что агуне не нужен развод, или вы вынудите ее мужа, этого барана, дать ей развод немедленно».

— Но ты его не бил?

— Комедия с тобой! — смеется он презрительно и выпивает еще стакан воды. — Не бил я его и не угрожал ему побоями, а всего только натянул ему шляпу на нос, — скалит Мориц зубы, крайне довольный своей местью за неутоленное вожделение. — Ха-ха-ха, шляпа нахлобучилась, как ночной горшок, а раввин оттягивает ее кверху, глядит на меня, глядит и ни слова не произносит. Зато старуха его, видишь ли, как раз на меня и раскричалась. Ой, как она вопила! «Как вам не стыдно прикасаться к моему мужу, как не стыдно трогать раввина? — визжала она. — У нас ребенок умер, мой птенчик еще лежит и стынет в мертвецкой, а вы хотите бить моего мужа, — кричала она мне. — Берите свою распутную девку и делайте с ней, что хотите!» Иди знай, что у нее кто-то откинул копыта и что она зла на тебя, как кошка! Распутной девкой тебя назвала! — Мориц облизывает губы, а глаза его щурятся, как на солнце.

Мэрл стоит, опустив голову, у стола, там, где прежде сидел Мориц. «Ножницы лежат на швейной машине», — мелькает у нее мысль. Но она понимает, что, если подбежит к машине, он успеет отпрыгнуть. Она хватает за горлышко начатую бутылку водки и молниеносно бьет его по темени. Звенят разлетающиеся осколки, и водка, смешиваясь с кровью, хлещет по физиономии Мойшки-Цирюльника. Он валится с разбитой головой.

— По-мо-ги-те!