Безнадёжный

Но мои эмоциональные ощущения в данный момент мало кого интересуют.

И правильно: ведь самое сложное и ответственное дело предстоит сейчас не мне, а докторам. Им десять часов придётся простоять на ногах, и не только стоять, а выполнять мелкие и сложные манипуляции. Я получу наркоз, вырублюсь, буду «лежать и не отсвечивать», тогда как они будут вскрывать мою грудную клетку, пилить рёбра, отсоединять моё старое, слабое сердце, заменять его на другое, откачивать кровь, следить за давлением, да чёрт знает, чего ещё… Я мысленно отдаю им дань уважения и желаю удачи в этой работе. Пусть у них всё получится.

Меня раздевают догола, кладут на каталку, и везут в операционную. От волнения меня бросает в холодный пот, и мне кажется, что ткань под моей спиной полностью пропитывается неприятной, липкой влагой. Если меня помыли дезинфицирующим раствором, пока я был в отключке, то все старания пошли прахом.

Я закрываю глаза и вижу перед собой то-самое-лицо с фотографии из той-самой-группы в социальной сети. Алан Корсаков. Молодой парень, лет двадцати семи, в обнимку с симпатичной невысокой девушкой, счастливо улыбающийся. На фоне Эльбруса. И это его последняя фотография.

Неужели своей смертью он спасёт меня?

Я обязан выжить и выздороветь. Просто обязан. И ради него, и ради его жены. Чтобы тот страшный случай и все те мучения, которые ей пришлось вынести, не были напрасными.

И чтобы сердце Алана продолжало жить, пусть и в чужом теле. Точнее, в моём.

Меня перекладывают на операционный стол.

Я тихонечко попискиваю от ужаса, нетерпения и чёрт знает каких ещё чувств. Они перемешиваются и падают на меня лавиной. Сердце так сильно стучит, что я невольно опасаюсь: вдруг оно не справится, и откажет в последний момент?

К моему пальцу прикрепляют пищалку, которая отслеживает давление и пульс, вводят успокоительные лекарства, и напор сердца понемногу стихает. Мозги работают уже не так чётко. Я осматриваюсь вокруг, но вижу всё сквозь неприятный, зыбкий туман.

Рядом ставят бокс с новеньким сердцем. В данный момент оно подсоединено к специальному аппарату, который заставляет сердце сокращаться – так оно сможет ещё некоторое время просуществовать вне тела. Но когда мои сосуды пришьют к нему, то его будет заставлять биться не аппарат, а моя собственная кровь. Оно обретёт новую жизнь. Как и я сам.

Молодой анестезиолог шутит со мной, рассказывает что-то, но я не могу сосредоточиться и не понимаю ни слова.

Глаза болят, но нет сил поднять руку и потереть веки. Едва хватает сил закрыть их, чтобы не видеть над собой яркую лампу. К моему лицу приближается кислородная маска, но я уже не чувствую и не слышу, как она начинает работать. Поддаюсь сну, тяжёлому, как цементная плита, и проваливаюсь в ничто.

***

Итак, странности продолжаются.

Большую часть времени я сплю, накачанный различными лекарствами, и вижу во сне Эльбрус.

До этих странных снов я очень смутно представлял себе даже внешний вид самой горы, не то, что окружающих её территорий. (С географией у меня всегда было туго). Но теперь я вижу её чётко и ясно. Я будто сам нахожусь на одном из перевалов, задираю голову, напрягаю зрение… Эльбрус прямо здесь, передо мной, совсем близко, что я вижу даже провалы в снежном насте, едва присыпанные снегом каменные уступы. Его двухголовая, плавная вершинка поблёскивает, освещаясь лучами рассветного солнца.

И в этом сне я чувствую и вдохновение, и любовь, и желание… Желание узнавать новое, жить, идти вперёд, видеть что-то прекрасное, расти… Желание взобраться на эту вершину и взглянуть с неё на все эти красивейшие долины. Почувствовать ледяной, суровый ветер, бьющий в лицо, впитать в себя его силу и побороться с ним, выстоять. Суметь. Сделать то, чего боялся. Сделать то, что не смог.

В этом сне я иду вперед, нацепив огромную горнолыжную маску, надев профессиональный жёсткий пуховик, я даже чувствую на своих плечах тяжеленный рюкзак, чувствую сопротивление своего тела, волнение, усталость, боль,… но всё равно иду, чтобы преодолеть всё это, и победить всё, победить себя.

***

Я «просыпаюсь» понемногу. Чувства сильно приглушены, я почти не ощущаю дыхательную трубку в своём горле. Силюсь приоткрыть глаза хотя бы немного, но это действие почему-то оказывается слишком сложным для меня.

Наверняка наркоз ещё продолжает действовать, потому что нет никакой боли.

– Высокая вероятность смерти в течение первых тридцати дней, – слышу я голос своего профессора.

Я представляю себе, как рядом с ним толкутся его интерны, внимающие каждому слову с почти благоговейным восторгом.

А может, доктор говорит это медсестре, или вовсе, самому себе. Пока я этого не могу знать.

Конечно, он думает, что я, обколотый препаратами и уставший от боли и испытаний, нахожусь в сонном забытье. По сути, так оно и есть. Но всё же какая-то жалкая часть меня ещё способна слышать (как через беруши) и анализировать (как пятилетний ребёнок).

Значит, я имею повышенный шанс отъехать в течение следующего месяца?

Пытаюсь сжать кулак и нахмуриться, но импульсы из мозга, пробегая по телу, теряются как раз на уровне груди.