Безопасный для меня человек

Хеин была готова ответить.

* * *

После окончания четвертого класса Хеин вернулась в дом родителей. В ответ на вопросы «Все нормально?» она просто кивала. Ей не хотелось пытаться объяснить то чувство, которое возникает, когда тебя сначала отправляют куда-то, а потом снова забирают назад, когда вздумается. Поэтому Хеин делала вид, что ей все равно.

Чонхи собрала ее багаж за день до переезда. Она составила список и, вычеркивая каждый пункт, проверяла, все ли уложила. Хеин стояла в дверях и наблюдала за тем, как Чонхи перечитывала свой список, сидя на огромной картонной коробке с вещами. В тот миг ей в голову закралось подозрение, что Чонхи уже давно ждала ее отъезда.

Как-то раз школьная подружка, которая знала о том, что Хеин жила с тетей, сказала: «Мой папа назвал твою тетю прекрасным и очень добрым человеком. Она так сильно тебя, беднягу, жалела, что не смогла не взять к себе».

Хеин почувствовала, что никогда не сможет забыть этих слов.

– Тетя.

Чонхи подняла глаза и посмотрела на нее.

– Я правда казалась тебе беднягой?

Она сама не ожидала, что сможет произнести это вслух. Чонхи улыбнулась, но Хеин поняла, что ранила ее этими словами.

– А я по-твоему бедняга? – шутливым тоном спросила она.

– Нет.

– А кто тогда?

Маленькие глаза, наполовину прикрытые длинной вьющейся челкой, веснушки на щеках, шрам в уголке рта, длинная шея, большие ладони и стопы, запах сушеного имбиря, теплая кожа, толстые носки, задорное выражение лица, с которым она смотрела на Хеин…

– Тетя – это тетя, – Хеин подошла к ней. – Моя тетя.

Хеин села рядом, и Чонхи погладила ее по волосам.

– А ты – Хеин. Просто Хеин.

Пока они сидели, Чонхи рассказывала ей разные вещи. Например, когда она отвечала на вопросы людей, что Хеин – ее племянница, она всегда чувствовала, что этих слов не хватает для полного ответа. Говорила, что хотела поехать вместе с ней куда-нибудь далеко-далеко, но так и не решилась, и самым далеким местом для них стал храм Попчуса на горе Сурисан. Так, будто для нее это было очень важно, Чонхи повторила несколько раз: «Попчуса – самое далекое место, где мы с тобой были». Тогда Хеин вспомнила холод горного ручья, кафе на его берегу, в котором они ели горячее рагу, протяжное жужжание цикад, и вдруг поняла, что больше они не смогут быть вместе, как прежде.

– Давай-ка спать. Завтра мама с папой рано приедут.

– Хорошо.

– Ты у меня уже в пятый класс перешла!

– Ага.

Чонхи вдохнула, чтобы сказать что-то еще, но промолчала, снова собралась, но передумала. Потом посомневалась и произнесла.

– Ты молодчина. Молодец, Хеин.

В воспоминаниях Хеин Чонхи никогда не становилась серьезной. Улыбка, за которой нельзя было угадать ее настоящее настроение, ни на минуту не сходила с ее губ. Когда они столкнулись у метро после митинга, Хеин увидела совсем другое лицо: лицо без улыбки, лицо, выражавшее страх и сомнение, – на нее смотрело то самое лицо, которое семнадцатилетняя Хеин так желала увидеть и узнать.

Когда Хеин исполнилось столько же, сколько было в то время Чонхи, она задумалась: что, если Чонхи просто не хотела так рано показывать ей всю тяжесть жизни, не желала, чтобы Хеин начала бояться мира и людей? Что, если она вела себя так потому, что хотела показать ей только хорошее? А может быть, она и не умела по-другому. Что, если завязать с ней теплые отношения она могла только смехом, шутками и непосредственностью, а другого способа растить Хеин просто не знала?

Кто знает, может быть, и Чонхи хотелось плакать. Может быть, ей самой хотелось опереться на Хеин и поделиться с ней своими проблемами. Может быть, она просто боялась, что этим разрушит их связь, что Хеин от нее отвернется, и потому сдерживала себя. «Я веселая. Я не бываю серьезной. Со мной легко. Если буду такой, никто меня не бросит», – может быть, она еще с детства убеждала себя в этом. Как еще она могла поступить, когда больше не смогла поднять свой щит из улыбки?

Хеин вспомнила, как звонко смеялась Чонхи, когда наблюдала за ее прыжками на батуте.

В те времена, когда они жили вместе, рядом с домом была большая поляна. Там, где теперь теснятся здания, летом росли цветы и травы, а зимой по земле стелилась сухая трава и лежали повядшие плоды.

Передвижной батут появлялся там раз в десять дней. Он был огромный – по подсчетам Хеин даже пятнадцать детей могли прыгать там одновременно, и места все равно хватало бы на всех. Иногда с батутом приезжала и тележка со сладкой ватой. Казалось бы, все условия, чтобы собирать толпы детей, но в воспоминаниях Хеин там всегда было пусто. Может быть, до жилых кварталов было слишком далеко, может быть, отправлять детей одних было опасно, но батут всегда пустовал.

– Тетя! Тетя!

На батуте Хеин была одна. Она поскакала на прямых ногах, потом попрыгала сидя и даже лежа. Чонхи стояла у ограждения, которое поставил хозяин батута, смотрела на Хеин и улыбалась. Прыгать было весело, но Хеин больше нравилось, что за ее весельем наблюдала Чонхи. «Вот так, видишь, как я развлекаюсь? Смотри, как мне здорово!» – будто хотела доказать Хеин и с пронзительным смехом подлетала еще выше.