Безславинск

Беременная, явно предрасположенная к полноте Ализа, прислонившись лбом к прохладной стене мазанки, отодвинув ажурную занавеску, тревожно смотрела в окно — ждала своего МарТина. И то ли от гробового молчания стариков-родителей, то ли от предстоящей встречи с сыном на ресницах Ализы дрожали слезы, и она не смахивала их, не поправляла съехавшую на предплечье лямку от сарафана.

Она, как говорят итальянцы, уже переступила порог: славянские девушки, будучи молоды и красивы, тщательно ухаживают за своим телом и выглядят ошеломляюще, но стоит им только выскочить замуж, они становятся похожи на облупившийся шкаф, с отбеленными волосами и макияжем за тридцать секунд… Вот и Ализа, пошедшая больше в мать, нежели в отца, успела выйти замуж, родить, похоронить мужа, повторно побывать на собственной свадьбе и снова забеременеть. Результатом чего в наличии имелись: выжженные, неестественно белые волосы, наскоро сделанный макияж, расползшаяся фигура и безрадостное выражение лица…

Но это сейчас, а тогда, много лет назад, когда она, будучи еще молода и красива, познакомилась с британским художником ирландского происхождения, всё было иначе. Казалось, только вчера они сидели на берегу Собачеевки и смотрели на плавленую гладь реки с опрокинувшимися на неё облаками и звездами. Облака плыли против течения. Черные провалы неба были похожи то на глубокие озера в лугах, то на дымящиеся туманами ущелья. Безславинск засыпал. Где-то на окраине Отрежки визгливо, одиноко лаял щенок.

Звезды мерцали в воде, словно диковинные золотые цветы. И глаза Ализы в темноте тоже походили на сказочные цветы, выросшие в зачарованном лесу и открывшиеся только ему, Гаррету.

Той далёкой весной у Гаррета и Ализы установились те особенные отношения, которые бывают между чистым юношей и такой же чистой девушкой, неудержимо тянущимися друг к другу. Несмотря на то, что Гаррет был на двадцать с лишним лет старше Ализы, рядом с ней он чувствовал себя юношей, её ровесником. Некоторые завистливые безславинцы называли Гаррета «заграничным папиком», но Ализа не обращала на это внимания, поскольку была искренне влюблена в талантливого художника с туманного Альбиона.

Он мог не видеть ее, но все время ощущал, что она есть на земле. Когда они встречались, лицо Гаррета разом вспыхивало, словно освещенное солнцем. Трава казалась ему зеленее, вода прозрачнее, а сама жизнь насыщеннее и ярче во сто крат. Такие же чувства переполняли и Ализу, она не переставала думать о своем избраннике ни на секунду.

Тот год, когда он впервые приехал на Украину, сначала в Киев, потом в Донецк, где Гаррет занимался реставрационными работами над старыми полотнами картин и где он познакомился с Ализой, год горячей работы, напряженного и даже изнурительного труда был также самым полным, радостным годом в жизни Гаррета.

Он все время ощущал какое-то восторженное состояние души, острое желание сделать что-то такое, что не в силах сделать никто другой, кроме него, влюбленного художника.

И родителям её Гаррет тоже пришелся по нраву. Его смешной, полный ошибок русско-украинский язык особенно забавлял Натаныча. Одно только огорчало стариков — уедет их дочка единственная за тридевять земель и не смогут они видеться с ней годами…

Но самое главное — Гаррет впервые по-настоящему глубоко почувствовал всю красоту жизни, ощутил смысл своего существования, когда перед самым их отъездом в Великобританию Ализа призналась: «Я беременна! Я люблю тебя больше жизни! Я рожу тебе сына!».

И она почувствовала его состояние всем сердцем, всеми фибрами своей души, отдалась ему полностью, ничего не требуя взамен. По сути, Ализе на тот момент было всё равно где жить: в Лондоне, в Донецке, в Безславинске, да хоть на Луне, главное — чтобы с ним, с Гарретом. И больше уже никогда не расставаться.

Глава 19 Неправда! Неправда! Неправда!

Натаныч сидел за столом, на котором стояли неразобранные пакеты с гостинцами, привезенными из Харькова Ализой и её новым шестидесятилетним мужем, носившим весьма распространенную фамилию в определенных кругах — Григорьян. Последний не стал заходить в хату тестя и тещи, остался ждать свою беременную жену в машине у ворот. В какой-то момент ему стало жарко и, выйдя наружу, он оголился по пояс. Носатый, большеухий, в темных чирьях на белой волосатой пояснице, Дмитрий Львович Григорьян стоял, потягиваясь, и широко зевал.

Натаныч с первого дня невзлюбил новоиспечённого сожителя дочери — «киевлянина-москвича», любившего повторять: «Не знаю, как украинец, но любой нормальный армянин с молоком матери получает простую мысль: сперва думай о России, а уже потом о себе и Украине».

Как только он не называл этого ушастого армянина: и своим любимым ругательством «фуфел мохнокрылый», и «хрюндель», и «чухоблох», и даже «шустрый аки понос»…