Безумен род людской

— Ты взял его шляпу? — в изумлении спросил Джон Хемингс.

— Красивая шляпа, — объяснил я, — только с дыркой от пули.

Все замолчали. Мы любим, когда публика молчит, когда никто не кашляет, не ёрзает, не щёлкает орехи и с неожиданным шипением не открывает бутылки эля. Молчание означает, что спектакль удался и публика в нашей власти. Для актёра мёртвая тишина лучше, чем аплодисменты, и тем утром в большом зале публика сидела тихо.

Моя история в целом, конечно, была точна, но я очень многое опустил. Как-то раз, когда брат беспечно забыл о своей недоброжелательности ко мне, он сказал, что искусство рассказа состоит в том, чтобы выкинуть лишнее, и осмелюсь сказать, он прав, но пока я заучивал роли его пьес, мне часто хотелось выкинуть в двадцать раз больше.

Я переборол страх, из-за которого чуть не обмочился. Переборол дикое сердцебиение, панику, когда надо мной нависла лошадь де Валля, и вслепую  нажал на спусковой крючок, а пистолет запоздало выстрелил. Я не признался, что выстрелом меня отшвырнуло назад, что я закричал от страха и беспомощно растянулся в снегу. Вместо этого я невозмутимо описал этот момент, как будто я прицелился, хотя на самом деле закрыл глаза, и выстрел только чудом попал в цель. Я всхлипывал, дрожал, испугался чуть ли не до смерти, но зная, что слушает Сильвия, изобразил себя героем.

И я стал героем! Брат смотрел на меня так, что можно было даже счесть это за восхищение и уж точно за благодарность, Джон Хемингс сиял, мальчики уставились на меня как на полубога, и даже Уилл Кемп впечатлился. Он со скрипом отодвинул стул, встал и крепко хлопнул меня по спине. 

— Молодец, парень, — прогудел он, — молодец!

Только Ричард Бёрбедж не радовался. Он отвёл моего брата под руку к эркерному окну, и они стали переговариваться, а Ричард Бёрбедж поглядел на меня, чему-то обрадовался и вернулся к новой сцене. Мой брат забрался на подоконник и подозвал меня.

— Ты не можешь играть Ромео, — заявил он.

— Ты... — начал я.

— Не можешь, — сказал он удивительно мягко. — Садись.

Я сел. Он посмотрел в окно. От тепла в зале морозные узоры таяли, капли воды стекали снаружи по стеклу, искажая вид замёрзшей реки. 

— Всё ещё идёт снег, — сказал он. — Ну и холодина!

— Ты сказал... — снова начал я.

— Я знаю, что сказал, — прервал меня он, — и это было сказано легкомысленно. — Ромео — большая роль, слишком большая, а Ричард сыграет ее красиво. Но я обещаю тебе серьезную мужскую роль, хорошую роль.

— Серьезную, — повторил я.

— Роль пайщика, обещаю.

— Мужскую роль? Не такую, как Фрэнсис Дудка?

Он благосклонно улыбнулся. 

— Не такую, как Фрэнсис Дудка. Тебе она понравится. Настоящая мужская роль. Можешь отрастить бороду, и тебе хорошо заплатят, обещаю. — Он подождал ответа, но я молчал. — Это хорошая роль, даже очень хорошая, и мы можем начать репетиции, как только её перепишут. Его милость сказал, что её величество просила нас выступить, а теперь у нас есть две пьесы, чтобы сыграть при дворе. И ты участвуешь в обеих. — Он встал. — И наступит весна! Как только погода прояснится, будем играть обе пьесы в «Театре». Ты будешь играть, Ричард, и тебе заплатят. А теперь нужно закончить репетицию. — Он мельком взглянул на подоконник. — Спасибо, — сказал он и спустился по ступенькам.

Я проследил за его взглядом и увидел, что он оставил монеты на гобеленовой подушке. Шесть шиллингов!

— Как его зовут? — крикнул я ему.

Он повернулся и посмотрел на меня. 

— Его имя? Роль, которую я буду играть.

— Для этой роли тебе понадобится рапира, так что тренируйся!

— Его имя? — снова спросил я.

Он притворился, что не слышит, и просто пошёл дальше, а я раздумывал, можно ли верить его обещанию. Что сказал преподобный Венейблс? Что обещания в театре — как поцелуи в майский день. Меня только что поцеловали.

А за окном всё сильнее падал снег.

Настало время спокойно репетировать другие сцены, и они получились отлично, возможно потому, что все пребывали в хорошем настроении, кроме Джона Хемингса, горюющего из-за предательства ученика. Даже Бобби Гаф умудрился запомнить все свои реплики, хотя он по-прежнему беспокоился, возможно потому, что был на год моложе, чем требовалось для Титании.

Из актёров меня удивил Алан Раст. Он был высоким человеком крепкого телосложения и обычно играл роли серьёзных персонажей среднего возраста. Он обладал низким голосом, и одно его присутствие на сцене производило впечатление. И выбор его на роль Пака, вредного слуги Оберона, чьи ошибки и шутки в основном и задавали тон, выглядел удивительным. Когда я переписывал пьесу, Пак виделся мне феей, эльфом, весёлым гоблином, который скорее танцевал, а не ходил, пел или говорил.