Безумие

Величайшие события — это не самые шумные,

а самые тихие часы наши.

Не вокруг тех, кто измышляет новый шум,

а вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир;

неслышно вращается он.

Фридрих Ницше.

«Так говорил Заратустра»[27]

Да, мой дед Сыйко должен был поступить на лечение в Больницу. Ему было девяносто восемь и уже три года, как он стал терять память.

В последнее время дед никого не узнавал. В психиатрии известно, что атеросклеротическая деменция в начальной стадии резко обостряет черты человеческого характера. Дедушка был властным, а стал гротескно деспотичным. Очень вспыльчивым и раздражительным.

А поскольку в каждый отдельный миг своего существования он совершенно не помнил, где находится, то стал теряться даже на коротком пути из комнаты в кухню. Несколько лет назад они с бабушкой переехали в квартиру моих родителей, и за ним ухаживала моя мама. Деменция делала деда неподдающимся уходу. И я с грустью сознавал, что моей матери трудно наблюдать, как ее некогда мудрый отец тупо бродит туда-сюда.

Ужасную неразбериху вносила в нашу семейную жизнь моя собственная любовь и делала меня безответственным отцом.

Семья, как мне казалось тогда, — это зло, которое приковывало меня цепью к целой куче несвобод. Приковывало к моим родственникам, родителям, к нелюбимой работе, к обществу обычных, ничем не примечательных людей.

И даже эти обычные люди потихоньку стали мне казаться интриганами и негодяями, которые только и делают, что обвиняют друг друга. Следят друг за другом и истязают себя, потому что не способны выносить чужое счастье.

Вот так. Моя мать одновременно сидела с моей Куки, которая жила в разваливающейся семье, и ухаживала за своим отцом, дедушкой Сыйко. Тот же, попав во власть деменции, забыл обо всем абсолютно. Он не помнил, где находится и что кушал на завтрак. Вот только свое необозримое прошлое он забыть не мог. Да, его прошлое, составленное из девяноста восьми лет, и правда было величественным.

Хотя, насколько величественным может быть прошлое человека?

Об этом я рассуждать не собираюсь. Замечу только, что если прошлое дедушки Сыйко не будет принято за величественное, я гроша ломаного не дам за всю свою писанину. Мне кажется, что если мы не способны назвать некоторые вещи величественными, просто не стоит жить. Так я думаю.

А теперь я расскажу вам о своем деде Сыйко. О своем великом деде, отце моей матери — о просвещенном человеке, философе и страстном игроке в нарды из села Садовец.

Я всегда испытывал неприязнь и недоверие к традициям. Потому что следовать традиции очень просто. Для этого большого ума не надо. Для этого не требуются стержень и нервы. И не надо быть особо одаренным. Ни умом, ни сердцем. Ты просто медленно двигаешься по течению неповоротливой, заросшей тиной реки Традиции, и тебе хорошо. В мое время, как, возможно, и во все остальные смутные времена, традиции были в почете.

Я это к чему. Дело в том, что дед Сыйко был настоящим памятником традиции. В шляпе и с палкой, он шаркал по своему патриархальному селу и олицетворял ту самую очаровательную сельско-интеллигентскую традицию. В льняном костюме и соломенной шляпе, с серебристыми, вьющимися волосами, серьезным и красивым лицом, он напоминал величественные останки старого дерева.

После обеда дед лежал часа два — по старой традиции, которую сам и выдумал. Иначе говоря, он не соблюдал чужие традиции, а сам их создавал. Никто в деревне больше не лежал после обеда. А вот дед — да. Лежал в кофте и при галстуке, а брюки снимал. Из-за чего напоминал Вольтера, дремлющего в панталонах.

Дед читал безумное количество книг, которые вытаскивал из своего большого книжного шкафа. Он читал Гегеля и Канта, Спинозу и Макаренко — по большей части вещи, которые совсем не сочетались с его монолитным укладом жизни, устойчивым и незыблемым, как башня на прочном фундаменте. Мне не верится, что он читал и постигал что-то новое. Дед просто чувствовал, как это престижно и необычно — читать европейскую философию, засев в своем кабинете в деревне. И кроме того, он наверняка искал подтверждение собственной абсолютно надежной философии, впитанной им с самого детства. Его мировоззрение было по-деревенски простым, земным и понятным. Складывалось оно из следующих компонентов: дома, двора, хлеба, ножа, ребенка, целующего руку, и отца, плачущего от умиления; далее ребенок вырастал, отец умирал, ребенок сам становился отцом, получал власть над домом, хлебом, ножом и так далее, до бесконечности.

Дед Сыйко был сельским учителем, абсолютно традиционным сельским учителем. Величественным. Я им восхищался, но одновременно с этим он меня раздражал.

Как я уже сказал, за три года деменция обострила самые яркие черты его характера и сделала их гротескными. Величавость деда становилась нелепой и невыносимой.