Безумие

Платок носила, не шапочку: как в церкви, как на даче.

И ему помахала рукой: будто мимо, в роскошной машине, ехал вождь, а старуха, в толпе восторженного народа, стояла за сугробом на обочине дороги, и рукой махала, любимого вождя приветствовала.

Так глупо и весело махали друг другу руками.

Сур улыбнулся. Засунул руку в карман.

– Анна Ивановна! Чайку не хотите!

– Ах, ах! И что ж вы орете-то так, Сергей Васильич! Чай, я слышу. Мне все слыхать. Не орите так-то, больных, я чай, разбудите! И тогда нам с вами… – Палец к губам прижала. – Ох, ох… плохо придется…

– Плохо! Согласен!

Вышел в коридор, сам к нянечке подошел. По плечу погладил.

– Давайте щеточку, давайте. Маленький роздых. Целая ночь впереди. Еще наубираетесь. Давайте-ка ко мне. У меня, правда, только чай и печенье.

– И то хлеб.

Старушка аккуратно поставила щетку к стене. Подтащила к щетке ведро. Переваливаясь уточкой, шла за Суром, и впрямь утенок за селезнем. Вошли. Сур допил свой чай, сполоснул стакан и вскипятил чаю Анне Ивановне.

– Пейте. Что смотрите! Я не клоун, рожу не сострою. – Тут же состроил дикую рожу, и нянечка мелко, дробно захохотала, и живот ее трясся, и грудь тряслась. – Пейте быстро, пока горячий! Вот и закуска!

Пододвинул к ней ближе тарелку с тремя печеньями. Жалко, все пирожки Любы врачи днем умяли. Старуха осторожно, как хрустальную, взяла печенину в опухшие артрозные пальцы. Закусила беззубой челюстью; довольно шамкала, во рту размачивая.

– Вот спасибо, вот спасибо, и правда горяченький…

И опять эта влага. Зачем она в глазах.

Сур встал к нянечке спиной и отвернулся к окну. Слезы сами текли. И аминазин не помогал.

* * *

Этого больного привезли на рассвете. Доктор Сур осмотрел, сухо выронил на бегу: суицид банальный, – и дальше бежал, не оглядываясь, только белая шапочка на затылке тряслась. Сегодня день такой выдался – сумасшедший. Наш Сур резвее коня побежал, шептали санитары, ну точно тяжелый груз нам сегодня забросили.

Наш Сур побежал, повторяла и нянечка Анна Ивановна сухими сморщенными, чуть ли не замшелыми губами, глядя долгим взглядом вслед врачу, и сухарь ее лица жалобно ломался. Ей всегда всех больных было жалко. Особенно здесь, в психушке.

Когда ее спрашивали: как оно на пенсии-то, Анна Ивановна? – она горделиво улыбалась беззубыми деснами: я работаю в сумасшедшем доме.

Тишина прерывалась яркими вспышками солнечных пятен. Пятна кричали. Солнце вопило. Потом солнце улыбалось и засыпало. Оживала тряпка. Тряпка, поганая и лохматая, старая проститутка, униженно ползала по полу, по длинным доскам: когда-то в лесу, на ветру, под снегами, росли и качались корабельные сосны, и надо бы из них ладить корабль, а вот сладили полы в психиатричке.

Положили – и густо, тремя слоями, накрасили красной масляной краской.

Краска высохла и стала коричневой, черной кровью.

Мыть удобно. Ходить страшно.

На этом черном масляном льду скользили врачи в модельной обувке, балансировали, балагуря, санитары, волоча смирительные рубахи, подворачивали бутылочные ножки в ажурных колготках медсестры и беспощадно падали больные. Одному больному казалось: это озеро замерзло, а он пришел на рыбалку, позабыл дома снасти, пальцы коченеют, ветер северный, и он сам сейчас околеет – без коньяка во фляге, без жениного бутерброда, без горячего чая в битом китайском термосе.

И Анна Ивановна бедному дурачку, что ежился в зимнюю ночь на льду закованного в броню смерти лесного озерка, сердобольно приносила бутерброд с копченой колбаской, и спелую хурму, и томатный сок, и втихаря, чтобы Сур не заругался, кормила его из рук, как голодного зверя: лучше жены, добрее дочери, бережней и ласковее матери.

По возрасту Анна Ивановна всем тут в матери годилась, а то и в бабушки. Молодым санитарам западло было подрабатывать мытьем полов: не царское это дело, женское! На все буйное отделение городской психбольницы № 1 – три санитарки: две молодухи, одна старуха. Старуху все время уволить хотели. Да Сур не давал. Он к ней благоволил. Говорил как мурлыкал: «Анна Ивановна, дорогая, как вы сегодня прекрасно выглядите. Как розочка». Она не замечала иронии, не верила насмешке; неуклюже кокетничая, заправляла седые космы под туго стянутый на затылке белый платок.

Когда она пришла сюда работать, она не помнила: так давно, что ей лень было вспоминать. Вымыв полы, она садилась в коридоре на кожаную длинную кушетку, вынимала из необъятного кармана халата вязанье, и стучали друг об дружку спицы, и тяжело, с присвистом и хрипом, дышала вязальщица. Застарелая астма, в другом кармане всегда с собой ингалятор: начнет задыхаться – сунет ко рту спасительную трубочку.