Безумие

Он привскочил со стула, стул опрокинулся. Вцепился в волосы пальцами. Тряс головой. Ловил воздух губами. Облизывал губы, будто они были в сахарной пудре. В сладком вине. Боже! Это же какая удача привалила! Какое везение! Один раз в сто лет! Бери выше, в тысячу!

Хлопнул ладонью по рукописи. Уже, зажмуривая глаза, видел ее – лежащую на столе – книгой. Великой книгой. Нарасхват. У психиатров? Не только у них. У всех! У кого – у всех? Это же научный текст! Ха-ха, у Эйнштейна теория относительности тоже была опубликована в заштатном научном журналишке! И что?

Для того, чтобы перевернуть мир, нужен один маленький рычаг.

В полудреме, полусне, полубреду – да, он уже бредил – он видел эту книгу в руках не медиков в круглых белых заячьих шапочках – в жадных руках читателей, ловящих эту книгу в магазинах, ищущих ее на книжных развалах, отдающих за нее большие деньги. Эта книга – не книга! А что?!

«Это твоя судьба».

Губы беспощадно пересыхали. Стоял, набирая в рот слюну. Пить. Как хочется пить.

Опять рванулся на кухню. Бутылка минералки: на окне, фу, теплая! Сходил с ума. Дергал шпингалеты, рвал оконную раму на себя. Распахнул, со скрипом, с шумом, ночное окно. Там, снаружи, бешено и весело вихрился снег. Легкая озорная метелица приглашала поиграть с ней, покататься в сугробах, покувыркаться. Боланд запустил руку в наметенный на карниз слой снега, зачерпнул жменю, будто хотел лепить снежок. Затолкал в рот. Грыз снег, ел его. Глотал, охлаждая нутро, забивая, засыпая снегом безумный огонь, страшно и грозно взорвавшийся внутри. Да я сгорю! Нет, не сгоришь. Да я подлец! Нет, не подлец. Просто маленький, подленький человечишка, что завтра станет огромным и великим и славным. Станет вождем советской психиатрии. И звездой – мировой. Где проблемы? А нет проблем!

Ешь снег. Ешь зиму. Съешь весь холод на свете. Весь лед. Ты все равно сгоришь.

И – кучка пепла. И – зависть коллег. И – презрение… чье? Кого – презрение?

Бога? Людей? А кто узнает?

Старик? Понятно, он узнает первым.

И последним.

Это будет его последнее страдание.

«Ты его раньше срока похоронил».

А правда, утрата такого труда, работы целой жизни, ведь это горе, такое горе.

Наглотавшись снега до боли в горле, ввалился опять в комнату.

Тусклый свет. Незадернутые гардины. Обледенелые ветки щелкают друг об дружку под порывистым ночным, метельным ветром.

Снег сыплет и сыплет; и нет снегу конца; и нет жизни конца.

Пока мы живы, смерти нет; а когда смерть есть, то нет нас.

Кто это сболтнул? Кажись, Эпикур? Или, может, Сократ?

Хитрец Сократ: книжек не писал, по площадям босой в рваной холстине ходил, бредятину нес, а люди слушали и запоминали. И иные – записывали. А потом все – читали. А потом он, нищий бородач, насквозь пробежал, пронзил века.

Налил себе еще рюмку. Рука потянулась.

И застыла в воздухе.

Что он делает?

Что хочет сделать?

Пока не сделал.

Сегодня.

А завтра?

Ты хочешь убить человека. Своего профессора. Профессора Льва Зайцева.

Ты хочешь украсть у него его книгу.

Но это же бред. Бред!

А разве все на свете не бред?

Да, все, все на свете?

Ветки бьются друг об дружку. Они живые. Они колотят и лупят друг друга. Каждая из них орет другой: я лучше! Нет, я! Нет, я! Люди дерутся. Бьют друг другу морду. Спят друг с другом, а потом разбегаются в стороны, ругая друг друга, костеря на чем свет стоит, плетя друг о друге небылицы, издеваясь друг над другом. Ты не одинок! Тебе всегда есть кого уничтожить. Тебе всегда есть кого убить.

Разве не бред жажда убийства? Разве не бред твоя безумная, неистовая любовь к себе? Возлюби ближнего как самого себя, так, кажется, вещала эта книжка, эта затертая, засаленная, замызганная, запечная, бабкина и дедкина, прогрызенная жучками, заляпанная воском, забытая на дне царских сундуков и революционных саквояжей книжка: Евангелие, да уж не шутка ли это, ближнего как себя? Еще чего, как себя! Ты – это и есть Бог. Ведь Бог – это Богочеловек, а значит, ты человекобог!

Человекозверь, возможно. Не ври себе.

Ты себе не врешь. Ты просто бредишь. Ты хочешь, чтобы твой учитель задохнулся от горя. Как ты скажешь ему? Не дури. Ты завернешь рукопись во вчерашнюю газету «Правда» и отнесешь ему обратно. С поклонами. С благодарностями.

Нет! Не отнесу! Я же брежу! Это все во сне! И я за себя не отвечаю!

Он постарался мыслить связно. Взять себя в руки.

Взял в руку рюмку. Рюмка, вот что спасет. Быстро влил водку в глотку. Поперхнулся. Кашлял. Слезы на глазах. Повел глазами вбок. Сидел за столом в кальсонах. В теплых китайских кальсонах, с начесом. И в носках. Носки вязала мама. Мамы нет. Носки есть. Как все просто. И его, его не станет когда-то. Когда? Это другой вопрос. Зайцева не станет раньше. Его не станет завтра. Отдаст он ему рукопись или не отдаст – все равно не станет.

Опустил длинный нос в рюмку. Нюхал. Запах спирта. Такой привычно медицинский. Зачем ты стал психиатром? Затем, что это судьба. Зачем ты хочешь украсть чужую работу? Это тоже судьба. Это не я. Не я делаю. Это за меня делают. Это кто-то другой делает.

Другой? А где он?

А вот он, другой.

Видишь? В зеркале.