Безумие

Марианская впадина психиатрии – почти религия. Это исследование духа напрямую. Дух! Черт! Дух! Какой к черту дух! Материя, вот что первично! А все наши метания, слезы, трепет – вторичны. Весь наш бред – вторичен! И кто поручится, что наша душа не жила сто, тысячу лет назад?! А этот старикан – вот, поручился же!

«Бред есть патологическое, но несомненное творчество. А творчество – прорыв в бездны тех веков и тех существований, что были до нас, до жизни каждого конкретного индивидуума. Анализируя разветвленный бред, согретый изнутри одной сверхценной идеей, мы видим, что в разрезе, при доскональном рассмотрении, он представляет собой не что иное, как ряд психических сцепок и связок, прямо иллюстрирующих наши возможные прежние существования».

Держись за стол, Ян. Крепче держи эту рукопись. Она опасна, да, но она же и бесценна. Сверхценна, ха-ха!

«Я могу напечатать эту книгу за границей. О нет, за границей если, меня тут же вышвырнут и из больницы, и с кафедры. А если здесь? О да, здесь! Мягко, нежно отредактированную! Так, чтобы комар носа не подточил! Зато какие горизонты! Это моя докторская. Это… моя…»

Он не додумал: слава, – так ослепительно вспыхнуло слово, засверкало в мозгу, причинив ему странную сладкую, как при оргазме, боль.

Он и правда так дрожал, будто был с женщиной, с самой красивой, пылкой, вожделенной.

«Любая галлюцинация имеет пусковой механизм. Любой бред, даже самый парадоксальный и чудовищный, всегда имеет некий спусковой крючок: пуля выпущена, пуля летит, и возврата к прежнему бытию уже нет».

Уже нет! А как же тогда вся их лечоба? Все их лекарства, снадобья, инъекции, инфузии?

Все их ужасные электрошоки, все их пытки инсулином и литием?

Все их палачьи экзекуции атропином?

Все – бессмыслица?

Получается, да. Причем полная. Полнейшая.

Бессмыслица психиатрии. Психиатрия – разновидность камеры пыток. Психбольница – опытный виварий. Вместо кроликов, мышей и собак – люди. Мы испытываем на бедных безумных кроликах всевозможные новшества фармацевтики, и советской и западной. Но мы никуда не ушли от средневековья. Черт, мы же никуда даже не ушли от Галена и Авиценны!

И старик так просто, так смело об этом вещает.

Для тех, кто умеет читать и строки, и между строк, с этой книгой будет все ясно.

Казнить, нельзя помиловать. Казнить нельзя, помиловать.

Так. Он переделает ее. Перекроит. Перелопатит. Перешьет по образу и подобию приличной, даже партийной советской книжки. Возьмет под козырек. Намалюет незримое красное знамя на обложке. В предисловии десять раз упомянет имена великого Маркса, великого Энгельса и великого Ленина. Десять раз сошлется на великие труды всех советских великих. Не забудет про восклицательные знаки. Про благодарности начальству. Но плоть, живую плоть этого труда он не зарежет! Он оставит все фактуру! Все мысли! Все идеи!

А те, что могут вызвать огонь на себя, он накроет черной тряпкой, как накрывают желтого кенаря в золотой клетке.

Но кенарь-то весело чирикает; и золотая клетка от черного крепа не станет жестяной.

Сунул нос в рукопись. Она тянула магнитом. Сверкала и переливалась под его глазами и пальцами. Это все равно что завоевать целую страну! Ну да, страну! Это война. Он воюет с неприятелем. С учителем?! Черта с два! Теперь это враг. Раздавить врага! И захватить его столицу!