Безумие

Лена тоже принесла цветные стеклышки в спичечной коробке. Положила в тумбочку. Нина пыль вытирала, осколки нашла и выкинула. Лена очень плакала. Нина еле ее утешила. Все перепробовала: и мороженое, и чтение вслух, и оплеуху, и горячую ванну. От пощечины щека Лены вздулась и покраснела, и краснота не сходила сутки. Нина испугалась, на ночь намазала щеку дочери облепиховым маслом, гладила ее по равнодушной, теплой, растрепанной головке и шептала: детонька, прости свою глупую мамочку.

Нина встряхнула шубу, и остро запахло нафталином. Совала руку в рукав.

– Лена! Хоть помогла бы!

– Сейчас, мама.

Швейцар из Лены плохой. Нине пришлось присесть, чтобы руками попасть в раструбы мохнатых рукавов. Наконец шуба напялена, а к ней есть еще муфта, большая, как школьный портфель. Из такого же золотого меха. Лена стояла с муфтой. Нина обматывала шею ажурным козьим платком. Надвигала на затылок баранью серую шапочку с тульей. Сама шила. У нее и пальто на вешалке висит: собственное изделие. Портниха, врачиха, повариха – чем не жена? Да муж у тебя, соломенная жена, в психушке. Все равно что в тюрьме.

– Давай муфту!

Лена подала.

Нина схватила муфту за висячую петлю из перекрученных атласных нитей.

– Сумочку давай!

Лена, сдвинув брови, подала и сумочку.

И тут Нина внезапно присела в необъятной шубе на корточки. Полы пыль паркетную мели.

– Ты моя птиченька! Ты мое солнышко! Спасибо тебе!

Не целовала – рот густо, блестко намазан модной алой помадой. Прижималась щекой к щеке. Нинина щека свежая и холодная, а Ленина горячая, как температурная. У нее вечно жар. Она вечно болеет. Нина так устала от вечной лечобы. Вечные градусники, аспирины, пенициллины, клизмы, касторки, ваты, бинты, компрессы, раствор Люголя. Вечно эта девочка квасится, хныкает, забирается под одеяло и просит: накрой меня чем-нибудь тяжелым, меня знобит. Коля войну прошел! Он – здоровый! Она тоже крепкая женщина! Не корзину с провизией поднимет – штангу! А дочь хлипкая. Зачем Коля ее музыке учит?! Зачем, к чертям, эта полоумная музыка?! Спорт, спорт! Синий лед! Фигурное катание!

Вечерами сидит сиднем за пианино. Нина терпит стонущие звуки.

И пианино это плачущее на дрова не распилить. И мольберт тоже. Повезло ей: она нормальная, а муж и дочь – художники!

Попросту – психи.

– Закрой за мной!

Лена прошла за матерью в коммунальный коридор и закрыла все замки и засовы. Железный лязг. Надо хорошо запираться, а то жулики придут. И никому не надо открывать.

Нина сидела в кабинете, предназначенном для осмотра больных консультантом. В больнице не положены были штатный окулист, штатный эндокринолог, штатный стоматолог; их приглашали из других клиник. На стену Нине повесили, по распоряжению Боланда, таблицу для проверки остроты зрения. У нее Лена эту таблицу наизусть выучила, зренье теперь хитрой девчонке нипочем не проверишь. ШБ, МНК, ЫМБШ, БЫНКМ… Вот сидеть за покрытым толстым стеклом столом, ждать. Где-то в этом длинном, как корабль, здании – ее муж. А в огромной сумке под столом – его этюдник; тюбики в пакете, будто конфетки; плоская фляга с разбавителем; связанные веревкой кисти; и стопка грунтованных картонок, 21×30.

Хотелось есть. Ни чаю тут не вскипятить, ни кофием побаловаться. И бутерброды она себе не взяла. Только Коле. Ну Колины она не съест даже под расстрелом.

Проглотила слюну. В дверь постучали. Нина поправила иссиня-черный, вороной тяжелый пучок на затылке и строго возгласила:

– Войдите!

Вошел человек. Белый, круглоглазый. Белая северная сова. Взгляд прощающий, добрый. Блаженный. Снежные волосы когда стриг? Текут на плечи, ах, помыться бы тебе, старикашка, в бане. А может, у тебя там вши? Нина встала из-за стола.

– Больной, садитесь в кресло.

Белый старик радостно сел. Нина прислонила к его носу ребро ладони. Наклоняла руку вправо, влево. Взяла линейку и измерила расстояние между зрачками.

– Шестьдесят четыре, – прошептала.

– Нет, я младше.

Голос дрожит от радости. Чему он радуется? Новому впечатлению? Красивой женщине?

Нина вскинула голову. Пучок оттягивал ей шею.

– Я не про возраст ваш! Я про миллиметры между… ну, вашими глазами. Вы носите очки?

– Очки? Мне не нужны очки. Разве для того, чтобы видеть Бога живого и любящего, нужны очки?

Так, все, приехали. Станция Березай, кому надо вылезай.

– Поняла, не носите. Вдаль плохо видите? Вблизи?

– Чтобы видеть Бога, не надо видеть вообще. Счастливы слепые! Слепые – самые зрячие!

– Так, понятно.

– Ничего вам непонятно! Вы – зрячая, а душа ваша слепа!

Нине кровь бросилась в лицо.

– Я вас попрошу…

Больной уже светло, мирно улыбался.

– Господь! – Повернул лицо от нее, смотрел в голую стену между окном и таблицей. – Вижу Тебя! Ты прекрасен. От головы Твоей идет свечение, лучи идут! Ты солнце мое! Солнце всех! Ты солнце слепых! Кто не видит мир – видит Тебя! Кто любит Тебя – вселяется в Тебя!