Безумие

Дверь в палату открыта. Больные по коридору бродят. В палату заглядывают. Колю, с кистями в одной руке, с палитрой в другой, на табурете сидящего, видят. Головы в дверь просовывают. Глядят долго, глаза горят, будто они в кино или в цирке. Что смотрите, товарищи? Хотим и смотрим! Глаза наши!

Коля вставал с табурета и закрывал этюд спиной.

– Эй, мужик, дай позырить!

– А ты правда художник или прикидываешься?

Приходила Манита. Она шла по коридору мимо десятой палаты вроде бы по своим делам. Шла спокойно. Ее уже не так рьяно, как в первые недели, связывали санитары. На взгляд врачей и младшего медперсонала Манита уже избавилась от целого букета навязчивых фобий, от алкогольного психоза, от последствий белой горячки и от мании преследования. Остались глубокая депрессия, нежелание жить, параноидальная тяга к смерти, остаточная амнезия и бред раздвоения личности. Да, много чего еще осталось у несчастной; но врачи делали все возможное, чтобы избавить ее от этих страданий.

Все возможное.

И она шла по коридору. Шла горделиво и спокойно. Запахивалась в халат. Из воротника халата торчала ее длинная жесткая жилистая шея. Из открытой двери ей в нос шибал запах масляной краски. Она останавливалась. Принюхивалась зверино. Шла на запах. Входила в палату. Крюков сидел на табурете и возил кистью по маленькой картонке. Под свиной щетиной возникал, вырастал из пустой белизны или из ночного мрака этюд. Очередное лицо. Не лицо, а лик. Он писал больных, будто они были святые. И не этюды, а иконы.

Он писал – с живых и больных людей – настоящие иконы.

И так прекрасно это было.

Манита подходила к Коле сзади. Он чувствовал ее. Улыбался, но не оборачивался. Кисть била по картонке все быстрее. Манита клала обе руки Коле на плечи. Так стояла. Все больные в десятой палате на них смотрели. Мелкашка кричал: эй, Крюков, это твоя жена?! Печенка дрожал и смеялся. Беньямин восклицал, подъяв два перста вверх: да прилепится жена к мужу своему, и будут одна плоть! Бес презрительно отворачивался и глухо, чахоточно кашлял. Политический смотрел в окно.

И лишь Ванна Щов тихо, размеренно повторял: «Ванну щов… ванну щов…»

Женщина глядела изумленно. Она не понимала, как это можно так ловко, так быстро написать вон того мальчонку, что сидит в майке на койке и беспрерывно дрожит, и скалится, и клацает зубами. Лик мальчонки на этюде светился. Зубы сверкали. Глаза летели пулями. Светлый лик фосфоресцировал и взмывал в воздух с кривого картона. Манита делала шаг вперед и прикасалась пальцем к влажному, жирному слою краски. Подносила испачканный палец к носу. Проводила им, грязным, красным или синим, по щеке. Коля видел все это затылком. Но не оборачивался.

Он работал. Когда я ем, я глух и нем. Когда пишу, я не дышу.

– Что это?

Манита выдыхала вопрос Коле в лысый затылок. Светлые Колины волосы разлетались белыми голубями в стороны от ее горячего дыханья.

– Это? Печенка, – не оборачиваясь, отвечал он. Кисть продолжала ласкать и гулять.

– А там кто?

Манита показывала слабой рукой на составленные у стены, под койкой, картонки.

С картонок смотрели ужасающие, нежные, страшные, горькие лики. Из крысиной пыли, из угольной крошки лики выступали и сияли. Накатывались шарами света из довременной тьмы. Святые беззубо улыбались. Святые проклинали. Святые плакали. Святые молились.

– Там? Люди.

Манита вздыхала.

– Я и сама вижу, что люди. А кто они?

– Больные.

– А ты к нам приди и Синичку нарисуй. Она такая забавная. Она петь умеет.

– Приду. Нарисую.

Он не оборачивался к Маните нарочно, чтобы не расплакаться.

У него, как у бабы, здесь, в лечебнице, глаза были все время на мокром месте.

Манита постоит-постоит, еще Колино плечо грязным пальцем потрогает, еще поглядит, как он пишет чужое лицо. Как макает кисточку в льняное масло. Покачается, как живой маятник, потом вцепится пальцами в спинку койки. Никелированное коромысло обожжет ладони. В нефтяных космах никель блестит. Жидкая ртуть. Под рубахой мертво спит тощая грудь. Еще посмотрит. Глубоко вздохнет. И тихо, тихо выйдет.

Книга третья: Трюм

Она всегда приходит, когда ее не ждут.

Она ведьма.

Эта лаборантка. Придет со своим ящичком в дырках, а в дырках пробирки, стеклянные трубки, резиновые шланги. И такие серебряные маленькие ракеты: она такую ракету берет, тебе на палец нацеливает. Удар! Боль. Кровь. Она подносит стеклянную трубку и пьет, сосет мою кровь. Ведьма.

В палате ее боятся. Ведьма идет! Все прячутся под одеяла. Головы не высовывают. Авось не заметит! Нет. Все знает, где мы. Одеяло грубо откинет. Как заорет: вставай! Как прапорщик в армии. Мы ноги из-под одеял выкидываем. Лучше бы из пальца ноги кровь брала! Нет. Из пальца на руке больнее. У ведьмы на лице удовольствие. Радость. Она питается нашей болью. Видно, как ей хорошо, когда кровь течет. Открывает рот. Торчат зубы. Длинные зубы. Дай ей волю, запястье прокусит. И будет пить, пить. Только разреши.