Безумие

– Считаю до пяти. Вы проснетесь на счет «пять». Раз. Ваше сердце бьется ровно. Спокойно. Вы спокойны. Два. Ваши руки налились теплом и тяжестью. Вы ощущаете свои пальцы. Вы шевелите ими. Ваши ноги теплые и тяжелые. Три. Ваша голова легкая, ясная и светлая. Ваши мысли легкие, светлые. Внутри вас и снаружи вас все в порядке. Все хорошо. Четыре. Вы забудете все, что вы делали с вашими больными. Все. Ничего не было. Вы не делали с ними ничего. Вы все забыли. Вы никогда не вспомните об этом. Вы никогда не сделаете этого, потому что вы все забыли. Вы врач. Вы лечите больных. Вы никогда больше не причините им вреда. Никогда. Никогда. Пять!

Запускаев раздернул слипшиеся веки.

Бессмысленно плавал в пустоте зрачок. Бездумно дергалась губа. Тиком сводило угол красивого крупного рта. Глаза наткнулись на Сура. Узнали.

– Ох, доктор. Что это я? Расклеился совсем?

– Да. Накурились не в меру.

Доктор Сур держался за подоконник. Бледен был.

– Вы вот мне пеняли, что я… ну, плохо выгляжу… а сами-то!

– Ничего. Усталость, коллега.

– Что со мной тут… было?

– Ничего особенного. Отключились на секунду. Нервное перенапряжение, может, и не поспали как следует. Я вас поймал, когда вы падали.

Сур нашел в себе силы подмигнуть Запускаеву.

Вынул из кармана носовой платок и быстро, зло вытер пот с лица и шеи.

– Ох, спасибо.

– Не за что. Пошли, Шура? Больные ждут.

– Пошли, Сережа.

Шли рядом, нога в ногу, как солдаты. Сур вежливо поддерживал Запускаева под локоть, как даму.

* * *

– Эй! Психи! Кончай ночевать! Тихий час закончен! Пробуждайтесь! Не валяйтесь!

Обритая Саломея сладко потянулась. Обернула голову и поглядела с койки на закинутое кверху, кроткое личико Синички. Пощупала на голове отросшую прозрачную щетку белых волос.

Саломея вся седая. Шрамы на шее, плечах, животе. Телесные раны зажили. Что у нее внутри?

– Что орешь, Маша! Я на тебя давай лучше поору!

Манита лежала вытянуто, покорно. Пальцы ног поднимали простыню. Глаза открыты. Она смотрела на белый лунный шар плафона.

– Разбитый, – тихо сказала.

Сестра Маша ближе подошла к ее койке.

– А это у нас Касьянова? Касьянова! К тебе пришли. Я врачей спросила, можно ли пустить. Пустили! Вставай!

Манита лежала без движения. Молчала. Маша потрясла ее за плечо.

– Фу, как от тебя потом несет! Скажу Анне Ивановне, она тебя в душевую сводит!

Обритая Саломея щипала себя за короткие волоски, щерилась.

– Душ, душ! Душа! Ни шиша! А в душе на нее сзади волк прыгнет – и зубами – в загривок! Всю искусает! Не спасете!

– Цыц ты! – крикнула на Саломею Маша и махнула рукой. – Язык твой маятник! Сейчас валиум вкачу – будет тебе второй мертвый час!

– А ко мне кто пришел? – сердито спросила Очковая Змея и потрогала свой клобук – раздутый болезнью зоб.

– Никто. Сирота ты сегодня.

Маша, легко неся худенькое оленье тельце, прошла к двери и вышла, и тут же дверь открылась, и в нее всунулась голова, потом просунулись руки с авоськой, потом вошел весь человек.

Когда-то он был высокий и крепкий. Теперь ссохся, съежился. Усохла и ввалилась грудь. Поседели, повыпали волосы. Обнажились длинные, зализами, залысины. Седая щетина обнимала обрюзгший подбородок, торчащие, как края деревянного ящика, скулы. Бесцветные, без ресниц, глаза не моргали. Потом моргнули, прижмурились, и сморщенная рука вытерла жалкую, с мороза в тепле потекшую слезу. Выцветшая рубашка цвета хаки, а может, старая солдатская гимнастерка, застиранная до дыр, торчала из-под куцего серого, в кочках букле, теплого зимнего поношенного пиджака. Из-под рукавов пиджака выглядывали обшлага рубахи, и странным, острым блеском резали глаза богатые, драгоценные золотые запонки с яркими красными камнями: может, рубины, а может, огненные турмалины. Человек разделся в гардеробе, а шарф не снял. Шарф так и мотался на шее, обкручивая ее одним снежным витком, другим, третьим. Белый зимний шарф. Овечье тепло. Старое, дырявое вязанье.

Манита тихо лежала под простыней. Одеяло сбилось в комок в ногах.

Она выпростала из-под простыни руки и поднесла их к голове.

Ощупала голову.

У нее голые виски и залысины.

Подбрили.

Обрили.

– Как… Саломею…

Удивленно открыла рот.

А зачем подбрили-то?

А чтобы ток удобнее к башке присоединять.

Или для чего другого?

Она не обращала внимания на вошедшего.

А он ее увидел сразу. Еще от двери. Его тело напряглось, рванулось, он засеменил ногами и едва не упал. Слабые старческие ноги; нетвердая походка. Старый что пьяный: сейчас упадет, костей не соберешь. Бесцветные глаза налились небесной голубизной. Слезы уже обильно текли по щекам, он не вытирал их – руки заняты. В руках авоська и сверток. От свертка вкусно пахнет. Саломея жадно раздула ноздри и шумно, как собака, вдохнула воздух.

– Эй, папашка! Угостишь? Ты к Манитке? Ты муженек ейный?

Человек не слышал. Он шел, тяжело переступая ногами, к Манитиной койке, и ноги его поднимались чугунно, и уже не поднимались, и он волочил их. Когда подошел – губы его сжались в тонкую суровую нитку, и он испугался, что не разлепит их, что навек онемел и теперь слова не скажет.