Безумие

Шла по лунному серебряному коридору. Все в серебре. Скоро праздник, Новый год, он подарки нам несет. Не подарки, а порядки. А что такое Новый год? Что такое елка? Кажется, такой колючий зеленый еж. Он растет в лесу. Нет, в парке, в Александровском саду около Кремля. Папа водит ее туда гулять. Она маленькая девочка. Что такое папа? Кто это такой?

Голос, она слышит голос. И идет на него.

МАНИТА – НАШ РУЛЕВОЙ

ПОБЕДИМ ЖИЗНЬ!

УБЕРИ ЗА СОБОЙ ЖИЗНЬ!

ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ СМЕРТИ!

КАК УБЕРЕЧЬСЯ ОТ ЖИЗНИ

Эти плакаты неправильные. Правильные вот эти.

Она шла и гладила руками правильные плакаты. И она загорались под ее ладонями.

Вот палат. Дверь открыта. Она входит. Храпят мужчины. Они буйные? Или спокойные? Что такое буйный? А что такое спокойный? Она буйная или спокойная? Она не знает. Она забыла. Пройти к койке у окна. Как зовут этого человека? Его зовут Ребенок. Это чей-то ребенок. Может, это ее ребенок. Но она же сама ребенок; как она, ребенок, может родить ребенка?

Может. Может. Она знает.

Это она знает.

Что ты знаешь?! Замолчи! Заткнись!

Манита трясет спящего за плечи. Он открывает глаза. Да, сразу найти его зрачки. И прошептать ему в ухо, вот так, тепло и близко, горячо. Чтобы оглох от счастья.

– Дядечка, я Манита. Я твоя смерть.

Может, ему не смотреть в глаза? А просто задушить? Нет. Этого нельзя. Мужчина поборет тебя. Он сильнее. И это насилие. Насилие – это значит, ты будешь жить в муках и умрешь в мучениях. Насилие нельзя простить ни насильнику, ни жертве. Жертва! Кто жертва? Она – жертва?!

– Уйди… пропади…

Мужик думает: она ему снится. Манита улыбается, и ее улыбка мажет по губам, по глазам больного нежным, обмакнутым в мед и вино голубиным пером. Я твой голубь. Я твоя душа. У тебя уже нет тела. А есть только душа. Только я. Я одна.

Человек хрипит и выгибается. Манита пристально глядит ему в глаза. Не упустить. Не дать вырваться. Она его благословение. Она… как Блаженный… как Бенька…

Дерг, еще дерг большого, грузного тела. Человек закрывает глаза. Его глотка прекращает ловить воздух. Он уже не на земле. Не в тюремной койке. Корабль плывет, а Манита видит, как изо рта больного, из окаменелого тела вылетает белое зимнее облако души и висит, реет над ее патлатой головой.

Встать. Пройти по палате. Это десятая? Одиннадцатая? Восьмая? Двенадцатая? Сто двенадцатая? Тысячная? Тысяча палат. Миллионы больных. И всех надо освободить. Ты сможешь? Или так, замахнулась, а силенок не хватило?

Я смогу. Не бойся, моя сила. Ты во мне.

За ее спиной на огромной железной койке спал вечным сном счастливый человек.

Рыжий старый лохматый колобок рядом не спал. Сжался в комок. Затаился. Превратился в свернутое одеяло. В смятую простыню. Следил. За ней. Как она идет. Как ступает босыми нежными ногами. Он понимал. Он понял. Он кусал пальцы. Он молчал.

Она зашла в другую палату. Шла между коек. Кто тут? Мужчины? Женщины? Дети? Старики? Люди? Звери? Руки щупали, срывали простыни. Зрачки искали зрачки. Она и правда виделась слепой Луне ангелом без крыльев. Рубаха висела складками. Полотняные крылья рубахи, сломанные, мертвые. Зачем плотские крылья душе? Ей и без них радость.

– Сергей Васильеви-и-и-и-ич! Горе-беда-а-а-а-а! У нас в семи палатах – девятьь трупо-о-о-о-ов!

Доктор Сур выскочил из ординаторской на пронзительный крик старой медсестры.

– Что, Зоя Ефремовна?! Что вы?! Где?!

– Ох Господи-и-и-и-и! Всю больницу к лешему засудят!

Зоя Ефремовна, спотыкаясь, бежала по коридору. Махала руками и туда, и сюда, показывала на распахнутые в палаты двери.

– Вот здесь! И вот здесь! Везде! И еще в буйном! И еще в суицидной палате! Всюду!

Доктор Сур большими шагами мерил дощатый настил. Входил в палаты. Выворачивал веко. Понятно. Здесь. Здесь и здесь. Здесь тоже? Прикладывал ухо к груди. Вытаскивал карманное зеркальце из кармана. Прислонял к губам. Так. Все ясно. Труп. Этот? Тоже?

– Когда умер? Ночью?

– Ох, Сергей Васильич… ну так вечером ужинал еще…

– На помощь звал?

– Да тишина! Тишина кромешная! Слышно, как муха пролетит! Сегодня ночью даже буйные спали!

– Буйные? – Вскинул голову. Белая шапка чуть не слетела. Поправил бешеной рукой. – А у буйных – тоже смерти есть?

– Так Сергей Васильич! Покойники везде, я ж вам толкую!

Зоя Ефремовна задыхалась, и Сур испугался: вдруг ее сейчас хватит инфаркт или разобьет паралич. Только этого не хватало.

– Сестра! Собирайте врачей! Скажите постовой! Охранникам я сам позвоню! Главному – тоже!

Он крупными шагами, двигаясь раздраженно и резко, дошел до телефона на посту, схватил трубку и набрал номер.

– Товарищ старший лейтенант? Сур говорит. Ночью в больницу кто-то проходил? Нет, я вас не обижаю. Не так поставлен вопрос. Пытался попасть?

Нервно чесал щеку пятерней.

Мимо бежали, топали ногами по коридору люди, люди.

– Никто? Спасибо. Да нет, ничего.

Положил трубку на черные рычаги.

Снова поднял. Еще один номер набрал.