Безумие

Однако хитрый Боланд уже облюбовал этот закут для, м-м-м, возможного… хм, ну… кофе-бара, к примеру, для особо важных гостей. Для, скажем, иностранных персон. Горький закрытый город, но ведь сюда иной раз, по особому разрешению, на научные симпозиумы и съезды пускают именитых зарубежных ученых. Например, приезжал доктор Райх. Правда, потом в Москве Зайцеву дали хороший нагоняй за то, что Зайцев во всех подробностях рассказал Райху, как мы, советские психиатры, лечим шизофрению. А этого никогда, ни при каких условиях не надо было рассказывать.

Почему Боланд уединился в каморке, воняющей давно мертвой картошкой и старыми бумагами, с никому не нужной, никому не известной, простой больной из девятой палаты, просто – с больной? Разве это не опасно? И разве главврач клинической больницы может… должен…

Я никому ничего не должен, беззвучно шептал сам себе Ян, усаживая на старый колченогий стул напротив себя эту больную, эту очень непростую больную, она до поступления сюда слыла талантливой художницей, а теперь, кажется, забыла напрочь, что когда-то рисовала. Сам сел на сколоченный из шершавых досок ящик. Ящик скособочился и накренился под его крупным телом, Боланд привстал и зло, кулаком, вогнал отъехавшую доску в паз. Уселся на ящик верхом.

– И что же вы такого интересного желаете мне сообщить, больная Касьянова?

Он взял с шизофреничкой хороший тон. Четкий, уверенный, властный.

Впрочем, свой обычный.

Женщина усмехнулась и тряхнула головой, откинув со лба густые нечесаные волосы.

Ян, против воли, жадно рассматривал высокую гордую, хоть уже и в складках, шею, широко и косо стоящие крупные черно-сливовые, как у породистой кобылы, влажные глаза, морщины на высоком выпуклом лбу, пересохшие, растрескавшиеся, но все еще красивые пухлые губы. И зубы чуть блестели. Ай да баба. Ее колют отравой, бьют током, нещадно лупят санитары, матюгами на нее гавкают и руки крутят, кормят паршивой кашей с мышиным пометом, дохлым хеком и прогорклым кефиром, а она все хороша. И будет хороша! Еще лет пять или шесть. Пока…

Оборвал мысль. Выжидательно глядел.

Посматривал на большие наручные часы «Полет» на левом запястье.

Как долго она думает. А может, прекратить всю эту комедию?

– Вот что, матушка, мне некогда.

Встал с ящика.

Манита снова усмехнулась.

– Идите. Идите на здоровье. Если не хотите, чтобы я вам сказала правду.

– Какую такую правду? А ну-ка?

Его стало разбирать зло.

Держи себя в руках, маэстро.

Манита взяла в руки прядь волос и стала медленно накручивать на палец.

Боланд раздраженно смотрел, как она это делает.

Снова сел на ящик. Молчал.

«Буду молчать, провались все на свете. Помолчу немного и пойду. Шизофреники, они такие. А ведь удалось ей меня сюда заманить».

Манита дернула, развив, как с горячей спицы, с худого пальца черную прядь.

– Правда в том, что вас всех скоро скинут. И вас. С вашего трона.

– Ой-ой-ой! – Засмеялся. Потер пальцем длинный нос. – И кто же это? Уж не ты ли?

– Я вам не тыкаю. И вы мне не тыкайте.

– Продолжай… те.

– Мы написали письмо. Обо всех зверствах, что вы тут над нами творите.

– Ой-ой… Какое письмо?

Смеялся.

Манита разлепила шершавые, полные, алые, будто помадой подкрашенные губы.

«Красится. Неужели нет? Неужели такое кровоснабжение лицевых мышц?»

Протянул руку ладонью вверх.

– Оно у тебя с собой? Ты принесла его мне? Передать?

– Мы его уже передали. На волю. С Корабля.

– Передали? На волю? С какого корабля?

Манита обвела воздух руками, кругло и широко.

– Вам его уже теперь не догнать.

У Боланда засвербило в трахее, будто он глотнул ледяного пива.

– Нам? Не догнать?

– Я вам сказала это только потому, что это не больница. И вы не главный врач.

Яну стало по-настоящему худо.

– А кто?!

Крикнул, не сдержался. А этого не надо делать.

Нельзя показывать психам свою слабину.

– Это камера пыток. А вы главный палач.

Встала со стула.

В дверях подсобки обернулась:

– А теперь можете меня заколоть инсулином. Сгноить под током. Скоро про вас все будет известно. Всему миру.

Он вскочил с ящика, обливаясь холодным потом.

– Сучонка! Полоумная! – Он ругался, как утренний санитар, терзающий пропахший мочой матрац. – Что известно?! Что ты мелешь?! Я не верю ни одному твоему слову!

«Тихо, только не хватай ее за руки, не сверни ей шею. Тебя посадят».

Еле удерживался, чтобы не ударить ее по щеке.

Манита стояла в дверях и хохотала.

Боже, она хохотала!

– Так, ты испугался. – Это «ты» хлестнуло больнее всех на свете матюгов. – Это хорошо. Отлично.

И вышла. И пошла.

И Ян бессильно, сжав кулаки, глядел ей вслед.

* * *

Они поймали ее, когда она наклонялась над койкой больного в призрачной, насквозь просвеченной синей Луной огромной палате.

Все спали. Или не все? Вот у этого закрыты глаза. У этого тоже закрыты. А у этого открыты. Но он спит с открытыми глазами.

Манита погладила того, у кого глаза открыты, расширены, застыли, по голой, лежащей поверх одеяла, руке. Не шевельнулся. Лежит как лежал.

Этот. А может, вон тот. У него спутанные сальные витые, проволочные пряди волос шевелятся вокруг головы. Голова-осьминог. Сейчас нырнет в бездну.