Безумие

Манита странно присела на корточки. Согнулась. Сгорбилась. Подлезла под койку. Никто не успел ничего понять. Женщина встала на ноги уже с койкой на спине. Ножки койки, с железными колесиками, болтались в воздухе. Никелированная решетка надвигалась. Блестящий никель спинки летел впереди тащившей койку женщины; летели стальные ноги, тяжелый волглый матрац, волочилась по полу белым флагом простынь.

Санитары из буйного не успели броситься, обезвредить. Манита согнула ноги в коленях, чуть присела и с силой, как таран, швырнула и себя, свое скрюченное под железной лодкой тело, и поднятую на спину койку вперед. Никто не успел отпрянуть. Железная шлюпка изо всей силы врезалась в живых людей. В глупых зверей. В человечьи ноги и собачьи башки; а чтобы неповадно было.

– А-а-а-а-а-а!

Общий крик сотряс каменную коробку бокса. Кто смог, покалеченные, выползли через порог бокса в коридор. Люди плакали. Ощупывали разбитые головы и сломанные руки. Двух санитаров из буйного удар массивной койки уложил близ порога: одного с размозженным плечом, другого с выбитым глазом. Без движения, без дыханья лежала на пахнущем хлоркой полу медсестра Маша. Она так и не успела убежать.

Сур в последний момент, когда Манита бросила железную кровать на людей, смог плотно прижаться к стене. Несшийся мимо него стальной таран лишь мазнул его по щеке, ободрав кожу на скуле и виске. Койка, придавив ножками тела кричащих и плачущих, странно накренилась набок, потом, как живая, высвободила железные ноги, перекатилась через порог и покатила на колесиках по коридору.

Кто ее вытолкнул из бокса? Кто сумел?!

«Катит, как под уклон! Как с горы!»

Сур понимал: он сходит с ума.

«Ущипну себя и проснусь».

Видел, как уцелевшие санитары из буйного хватают Маниту и заламывают ей руки, как по коридору бегут еще люди, санитары и врачи из других отделений, подбегают к ним, к нему, спрашивают, орут, тормошат, и надо отвечать, объяснять, а сил на это нет.

Сур сдвинул на мокрый стриженый затылок белую шапку.

– Я виноват. Я хотел понаблюдать.

– Твою мать!

Он не понимал, кто его обматерил. Не помнил, кто бил его в грудь, по рукам; кто обнимал, успокаивал и жалел его. Он видел: Маниту волокли по коридору, и она билась, билась так страшно, что ему стало ее жалко; на миг он почувствовал себя ею, и тогда ему стало страшно. А когда он опять стал самим собой, он увидел, как она лупит санитаров ногами, как отчаянно пинается, как вертит головой, будто у нее голова не на шее, а на подвижной и скользкой пружине, и черные нефтяные космы взлетают и опадают и хлещут ее по щекам. Увидел: далеко, в ночном белесом мареве длинной кишки коридора, открывается дверь, и он уже знает, дверь какого кабинета, и что там, за дверью, какой белый стол, какие хищные инструменты, какие наглые аппараты, придуманные для того, чтобы мучить и изводить человека, и подволакивают живую плоть, что плюется и бьется, к этой белой, беленой двери, и дико орет женщина, расширяя глотку, и лезет вон из нее, наружу, как плод из чрева, созревший крик – и нет акушера, чтобы принять то, что рождается в муках и на муки, а есть здесь только те, кто провожает нас отсюда, изможденных, в благость, улыбку и тишину.

* * *

Она уже была здесь. Много раз.

Но так, как сегодня, ни разу.

Она словно задалась целью побороть их, кто боролся с ней. Либо убить себя. Ей казалось: все это ей снится, – и сон был слишком страшен, чтобы стать явью. Мотала головой. Бодалась. Ее ударяли по щекам. Ударили по шее ребром ладони. Кто-то истошно кричал: «Нажмите ей точки под ушами! Где сонные артерии!» Кто-то вопил о точках на затылке. Люди, кричащие вокруг нее адским хором, знали о жизни гораздо больше, чем она. А она забыла о своей жизни. Напрочь. Кем была; что делала. Разве так важно, кем ты был и что делал? Ты же все равно ляжешь в землю. В землю.

Отчаяние. Это пришло оно. Она еще была женщиной. И она плакала громко. Рыдала в голос. Ей было слишком больно. Люди в белых халатах тоже кричали и плакали. Им тоже было больно. Она хотела пожалеть их, не бить, а прижать к груди. Миг жалости пришел и ушел. Она снова была злой волчицей. Важно не покориться. Важно – напасть.

И она нападала. Кусала, ухватывала зубами чужое мясо. Ее били уже сильно, жестоко. Один из людей засунул ей мощный кулак между ребер. Она на миг потеряла дыхание. Но не потеряла сознание. Она оставалась в сознании, она все видела и слышала, что делают с нею.

Кто-то кричал: скорее ее на стол, и ударьте током! Включен ли аппарат?! Да, она и сама забеспокоилась, стала оглядываться, правда ли включен аппарат? Может быть, ей солгали? Слишком яркой белизной сиял кабинет. Слишком зверино светились глаза тех, кто кричал над ней, вокруг нее, под ней. Кто-то подлез под процедурный стол и блажил: она откусила мне палец!

Ее взнуздали, как лошадь. Перехватили ей рот полоской бинта. Бинтовали и бинтовали, накладывали витки метели на кровавый рот, подбородок, шею, затылок. Все. Теперь она могла только мычать. Она корова, и это бойня.

Сейчас ее забьют. Током.

Как и положено на бойне.