Безумие

Сур махнул рукой сестре: опусти, положи шприц. Санитары возились около Маниты. Разматывали жгуты. Ноги тут же согнулись в коленях. Мелко дрожали. Она обмочилась. Запахло аммиаком. Сестра ловко всунула ей между ног большой ватный тампон.

Правая рука не поднималась. Не сгибалась. Не двигалась.

Сур взял правую руку Маниты, попытался согнуть. Раздался стон. Угас.

– Я хочу уйти.

Санитары снимали Маниту с шокового стола, укладывали на каталку. Ее ноги торчали впереди каталки. Каталка была мала ей. Да, какая высокая женщина. Рослая. Он высокий, и она тоже. Вот были бы мы пара. Какая пара, ты что, Сур, спятил? Ты точно спятил. Тебя надо на электрошок. Именно тебя. Чтобы ты подергался всласть. Почувствовал, что чувствую они. Все они.

А потом – всех уложить на этот стол. Всех их. Всех. Без исключения.

Нет. Анну Ивановну не надо. Лишь ее. Лишь ее одну.

– Куда уйти?

Запускаев смотрел сначала непонимающе, потом настороженно.

Поворачивал реле и рычаги. Нажимал кнопки. Близоруко щурился, проверяя, все ли сделал верно.

Перед лицом Сура мелькали, уходили и приходили люди. Каталку с Манитой покатили к двери. Выкатили вон из кабинета.

Он слышал, как каталка гремела по коридору.

Грохот утихал вдали. Исчезал.

Исчезает все. Все на свете.

И эта больница тоже исчезнет.

Врешь! Не исчезнет. Потому что мы все – психи! Потому что психи были и будут всегда! Потому что боль будет всегда! И причинять боль будут всегда! Потому что единственное, что в нас есть ценного, внутри, во всех кровавых наших потрохах, это наша боль. Боль – это наша мысль. Боль – наше чувство. Боль – рождение, смерть – боль. Боль – вся жизнь. И больница, в которой боль лечат болью, будет всегда; она будет мертво стоять, вросшая в зимнюю землю, и медленно плыть, во тьму, в никуда. Потому что боль – наша. Она с нами. Ее у нас не отнять.

Значит, эта больница – наше пристанище. Наша пристань. Нет. Она – наш Корабль.

Корабль… плывет…

А ты! Хочешь сбежать с Корабля! Ты! Крыса!

– В никуда.

– Что, что?

Запускаев сделал шаг, другой к Суру, и Сур отвернулся, Сур шагнул прочь, Сур не хотел смотреть на него, объяснять ему что-то. Зачем? Мозг так устроен, что человеку все время надо что-то другому объяснять. Перед другим – оправдываться. Другим – исповедоваться. Все это лишнее. В сравнении с великой болью лишнее – все. Особенно людские разговорчики. Отставить.

– Отставить, – шепнул он.

Ноги шли вон сами. Он им не приказывал.

Запускаев цапнул его за рукав халата.

– Сергей Васильевич! Ну хватит! Вы чем-то расстроены? Может, дома что? Помогу?

Сур посмотрел на Запускаева пустыми глазами.

– Шура. У меня нет дома.

Запускаев потер пальцем пшеничные брови. Собрал удивленные морщины на лбу.

– То есть как это нет?!

Сур вырвал рукав из цепких пальцев Запускаева и махнул рукой.

– Шура. Не бери в голову.

Когда он вышел из кабинета ЭСТ и уже шел по коридору, Запускаев, высунувшись из двери, крикнул ему вслед:

– Сережа! Так ты что! Заявление, что ли, собрался писать?!

Сур шел и шел вперед.

Мимо фикусов и плакатов.

Мимо решеток и стекол.

Мимо медных дверных ручек и ободранных крестов оконных рам.

Его спина не отвечала Запускаеву.

* * *

Не смотрите на меня. Не смотрите. Не смотрите!

Не подходите! Всех изобью!

Ты, что пялишься?! Пошла прочь! Пошла! Пошла! Это не я! Это не со мной! Не делайте со мной этого! Я вам никому не дамся!

Инструменты. Серебро. Сталь. Я крепкая, как товарищ Сталин. Я выдержу все! Но этого не выдержу! Не делайте этого со мной! Нет! Я вас перебью как тараканов! Вот вам! Вот! И еще!

Руки вяжете?! Я ваши тряпки перегрызу. Видите, я все вспомнила! Нет?! Не вспомнила?! Это вы обманщики! Я все вижу! Через толщу холодной воды! Время это ведь вода, вы знаете об этом? Расплескаю его! Разолью! Не соберете обратно в ваше поганое ведро!

Почему мой отец это сделал?! Да просто потому, что сделал! Ему так захотелось! В голову ударило! Он же свободен! Это я была в тюрьме. Всегда за решеткой! Он приходил ко мне в камеру и брал меня на руки. И что хотел, делал со мной. А я молчала.

Почему, спрашиваете? Себя спросите: почему я делаю это и вот это! Это все жизнь. Но она хуже смерти! Потому что он свободен, а я взаперти! Вся штука – вылететь. Полететь! Мне никогда не давали полететь! А я так хотела!

Я понимаю, почему ты это сделал, папа. Я все понимаю. Я понимаю тебя. Не вини себя. Я выросла и все поняла. Я знаю, как ты мучишься. Не казни себя. Больше не надо. Все же прошло. Все. Все. Зачем раздвигаете мне ноги? Зачем сталь остро блестит? Вы причините мне боль. Первую? Вторую? Разве у боли есть счет? Она была всегда!

Отчего же я плачу? По ком я плачу? Тонкий крик, писк. Я ребенок! Меня убили!

Санитары! Не вяжите мне руки, ноги! Я лягу сама. Лягу и сложу руки на груди. Папа! Папа! Ты простил себя? Я простила тебя.

Жук, Щен и два других санитара, совсем молоденькие парнишки, крепко связывали Маните руки и ноги. Запястья связали над грудью; ноги в щиколотках. Укрыли до носа одеялом.

– Ну, Щен, и крепкий это орех. Кажись, надо бы ее в колонию, а не в больницу. Она мне чуть руку не сломала.

– Говядина такая! Ах ты сучка!