Безумие

Щен закатил Маните пощечину. Не выдержал.

Щека Маниты заалела. Она отвернула лицо на подушке.

– Ну вот, знаешь, ты лучше без этого, а. Главный просил.

– Да знаю.

– Он сказал: издам приказ по больнице, ну, наказывать за жестокость.

– А мы разве жестокие? Это самозащита.

– А тебе докажут, что это у больного самозащита, если он тебя вдруг покусает! Потому что по закону он невменяемый! А ты – вменяемый!

– Жук, ну ладно тебе гнать пургу. Рука сама влепила.

– А если ты ей сотрясение?

– Их на шоке и без нас сотрясают будь здоров.

– У нее же рука сломана! Вон, висит!

– Не сломана. Притворяется. У них после шока мышцы дрябнут.

– Нет, сломана. Я же вижу. Опухла.

– Ну так врачам скажи.

Манита закричала длинно, протяжно.

Жук скомкал простыню и заткнул Маните рот.

– Утомила уже, мать твою за ногу через коромысло.

* * *

Он пришел. Ключ трещал в замке. Перестал трещать.

Он открыл дверь.

Вошел домой. Зимнее пальто, как обычно, снял и бросил на диван – никогда сразу на вешалку не вешал. И оно лежало, как убитый зверь.

Холостяцкая хата. Неубрано. И не хочется. И некогда. И никогда. И навсегда.

Иногда посещал стыд, и он, повинуясь его красному приказу, выметал весь мусор, собирал в совок, вытряхивал в мусорное ведро. Дома ел мало, поэтому отходов было немного. Пустые молочные бутылки мыл и собирал в большой ящик из-под крымского винограда. Потом шел сдавать. На деньги, вырученные от сдачи бутылок, покупал себе опять молока, а еще кефир и творог. Все путем.

Зацепляясь за пятки носками, стащил башмаки. Всю зиму проходить в осенних башмаках, это плохо. Зимних нет. Вся зарплата уходит на еду, на квартиру и на транспорт. Дорого есть в кафе и в пельменных. Но быстро. Готовить самому не надо. Пришел, съел, победил.

Мельком глянул на себя в зеркало. Зеркало купил когда-то по случаю, с рук, у странного старика с набережной Жданова, который сначала выпивал с ним в кафе «Дружба» на Свердловке, а потом, тепленького и веселого, зазвал его к себе в дом на набережной, с бодрыми гипсовыми фигурами смелых юношей и широкобедрых девушек на белой колоннаде под крышей. Ого, где живете, хмыкнул Сур, в фешенебельном домике! Старичок пожимал плечами, метал на стол из холодильника немудрящие запасы – самодельные соленые огурцы в литровой банке, маринованные маслята, серебряную кильку в горошинах черного перца и с прилипшим к брюшкам лавровым листом. Выпьем, дорогой товарищ, выпьем! Налили. Встали. Подняли рюмки. Смеялись. Руси есть веселие пити, важно сказал Сур невесть где слышанные древние слова. Старичок, он уже забыл его имя, поднял свою рюмку выше головы. А сам маленький. А глаза ясные, играют, искрятся.

Они уже были на «ты». Молодой и старый. А как два мальчишки.

За что будем?

Да за все хорошее!

Нет, так не пойдет! Надо за что-то конкретное!

Да за что хочешь!

Тогда давай…

Старик выпрямился. Стал выше ростом. Со стен глядели старые снимки. Вот танк Т-34, это парад на Красной площади. Сорок первый год. Воевал дед, понятно. Вот в овальной черной рамке девичье личико, губки бантиком. Жена, и верно, покойная. Старик поймал взгляд молодого. Водка в рюмке покачнулась и чуть, серебряным плеском, вылилась на брючину и на клеенку.

За любовь!

За любовь, идет!

Выпили. Старик всунул в рот огурец и захрустел им. Как он доволен, что выпил за любовь. Старая перечница, а все туда же.

Сур тогда скосил глаза на снимок девушки с ротиком-бабочкой. А может, не жена никакая, а актриса модная! В те времена. И подумал тогда: вот был, жил, а сейчас одинокий бобыл, и умрет одиноким. И так терпко, горько стало во рту. А может, на душе. А может, от водки. Выпил и не закусил. Закусывать надо.

Они напились тогда со стариком. Старик, цепляя его крючками пальцев за лацканы пиджака, умоляюще шептал, водочно выдыхал ему в шею, в ухо: дружок: купи зеркалишко, видишь, какая рама, просто эрмитажный багет, вишневое дерево, копаловый лак, а резьба, резьба! Что за резьба! Восемнадцатый век! В каких богатых домах это зеркало гостило! Дневало и ночевало! В каких апартаментах проживало! Кто только в нем ни отражался! Какие дамы! Какие плечи! Какие жизни! Жемчуга!

Старик прищелкивал пальцами и пытался изобразить па мазурки. Подпрыгнул, сдвинул ноги и упал. Сур поднимал его, щупал ему ноги, сухожилия под коленками, лодыжки, не сломал ли. Усадил в кресло. Достал кошелек и отсчитал мятые трешницы и розовые десятки.

Он купил музейное старинное зеркало так дешево, что сам диву дался.

Волок его домой под мышкой, и снег бил в зеркало, и бил в лицо, и в зеркале, не завернутом ни в газету, ни в бумагу, отражались улицы города – улица Минина и Свердловка, улица Добролюбова и улица Карла Маркса, а потом улица Гоголя, а потом забитая вонючими грузовиками улица героя Маслякова, бывшая Прядильная. Трамвайная остановка еще так недавно была Прядильной. Он с детства любил синие вагоны с деревянными сиденьями, с толстыми ременными петлями, спускавшимися с потолка, чтобы держаться, когда качает. С оглушительным звонком, если кто-нибудь дорогу перебегал перед носом у водителя.

Товарищи, передавайте на билет кондуктору! Билет три копейки!