Безумие

Повалили на стол. Их было много, а она одна. Им всем это удалось сделать с ней. Лежала, вытянув ноги. Ее ноги и руки привязали к холодному железу. Глотки кричали, собачьи и кошачьи башки на людских шеях поворачивались, кивали, наклонялись.

Убейте меня!

Кто это крикнул? Она сама? Или тот, с белой бородой, прозрачный и светлый, что, смешно растопырив руки, в странном белом холщовом мешке летел над ней?

Но тогда бы он крикнул: убейте ее!

Значит, он тоже хочет умереть? Вместе с ней?

– Беньямин… Бенька…

– Что она бормочет?

– Да какая разница! Разве сквозь эти бинты разберешь!

– Какого-то Ваньку вроде зовет!

Белая борода окрасилась в красный цвет. Рыжей стала.

Манита мотала головой по жесткой подушке, кричала: «Витя, Витя!» – а из перебинтованного, взнузданного рта вылетало: «Ыкя, Ыкя!» Ей держали голову. Ей не завязали глаза, хотя могли. Ей дали все видеть. Все, что делают с ней. Над ее головой вскинулись руки. Они держали странные наушники. Радио, что ли, дадут послушать? Она успела забыть, что с ней делали здесь. Давно. Недавно. Когда?

Провода. Проводки. Проводочки. Они тянутся. Оплетают голову. Странные наушники плотно прилегают не к ушам, а к вискам. Голова в тисках. Жизнь всегда в тисках; смысл жизни в том, чтобы вырваться из тисков, но, когда ты находишь способ, бывает поздно.

Она лежала послушно, она все забыла, что раньше было. Крики исчезли. Борьба умерла. Она утихомирилась. Или утихомирили ее? Она просто не почувствовала укол, который трясущимися руками сделала ей, глубоко в мышцу, насмерть перепуганная сестра. Сплетения синих ветвей и красных веточек, что оплетали ее изнутри, по которым бежала ее несчастная плененная кровь, размякли, расслабились. Она дышала глубоко, полной грудью. Потом дыхание сделалось слабым, поверхностным и частым. А потом громким. Она слишком шумно втягивала в себя воздух и хрипло, страшно сопя, выдыхала его.

Прямо в морды этим псам и воронам.

Над ее головой прогремело:

– Полторы тысячи миллиампер! Четыреста вольт!

Запускаев и Сур стояли над привязанным к столу телом Маниты. Сестрам казалось, что они хлопочут и суетятся, но они двигались как во сне. Сур смотрел на Запускаева. К горлу подступало отвращение. Что они делают тут все? Зачем эта женщина кричала и билась? Сейчас она не кричит и не бьется. Она лежит спокойно. К ее голове, к бритым вискам подсоединены электроды. Через мгновение Запускаев подойдет и нажмет кнопку. И будет то, на что нельзя смотреть. Нельзя никогда.

А они все глядят. Глядят всегда.

– Доктор Сур, вы…

– Релаксанты ввели?

– Да, но…

Запускаев шагнул к аппарату. Повернул одну ручку, вторую.

И третью – повернул.

И Манита забилась в судорогах так тяжело и мощно, что порвала ногами и руками, железно вздувшимися мышцами все бесполезные, жалкие лохматые бинты.

Были оковы, и нет их.

Она скрючилась. Поза плода в утробе. Руки дергались. Ноги дергались. Колени били в подбородок.

Она легла на бок. Ее ловили. Она валилась на пол. Она упала.

Она разрывала пальцами, ногтями на себе застиранную, короткую, колен не закрывала, исподнюю рубаху. Люди видели ее тело. Или те, кто еще назывались людьми.

Люди кричали. Песьи пасти разевались. Холодные руки хватали ее, опять укладывали на стол. Опять привязывали руки и ноги к стальным перекрестьям; на этот раз уже полотняными жгутами. Ледяная плита. И Корабль плывет. Он режет носом льды. К ее голове прикручивают проволоки и веревки. Ее голова очень всех беспокоит. Что в ее голове? Памяти нет. Она немногое помнит. Помнит, что ее зовут Манита. Это ласкательное. А полное забыла. Еще помнит, как зовут трех ее мужчин.

– Еще четыреста вольт!

Витя. Коля. Беньямин.

Удар! Тело забилось. Подскакивало вверх. Все вверх и вверх. Подскакивали колени. Подбрасывался тощий зад. Бились, пытаясь порвать крепкие жгуты, руки. Над марлевой уздой расширились в крике губы; и крик клокотал в груди, под грудной костью, невылитый, невыплеснутый.

Беньямин. Витя. Коля.

Три любовника? Да просто три натурщика! Три обнаженных…

Как больно! Больно!

Больно так, что я себя потеряла!

Я уже не я! Я – только боль! Зачем мне эта боль! Боже, если Ты есть, возьми от меня эту боль!

Возьми меня к Себе! Дай мне умереть! Я не хочу больше! Я! Не хочу!

Удар! И судороги снова.

Папа! Папа! Не надо! Не надо!

Боже! Это уже не я! Это Ты! Значит, Ты есть боль! Любовь есть боль! И ничего больше! Жизнь – боль! Смерть – боль! Расставание – боль! Встреча – боль! Нет ничего, кроме боли! Но это же ужасно! Значит, все бессмысленно! Бессмысленна жизнь! Потому что бессмысленна боль! Потому что я не хочу, чтобы больно! А больно все равно! И некого винить! И некому жаловаться! Даже Тебе, Боже! Потому что Ты – сплошная боль!

Ничего… кроме…

Сур ждал: больная вот-вот потеряет сознание.

Она его не теряла.

Она корчилась и хрипела, и он побоялся, что она, даже несмотря на слой взнуздавших ее бинтов, прокусит себе язык; быстро пошарил на полке над процедурным столом, вынул две ротовых затычки – две палки, величиной с карандаш, толсто обмотанных марлей, и всунул Маните в рот.

– Что с ее правой рукой?!

– А что?!

– Да висит, как плеть!