Безумие

Манита взмахнула руками. Ее ноги оторвались от зеркального пола. Висела над полом, висела над миром. Чуть двигала пальцами. Дрожали веки. Частокол ресниц наползал на зрачки. Закрыла глаза. Видела все и с закрытыми глазами. Органы человека – не для чувств. Чувствует он только там, в нужнике, в палате, в столовой, в процедурной. Здесь никаких чувств нет. Здесь есть только душа. И она – дышит.

Ты здесь дышишь. И больше ничего.

А там ты чувствуешь боль.

Еле слышная музыка показалась вдали, как мираж. Манита с закрытыми глазами душой всматривалась в музыку. Она разгоралась, сияла все ярче. Вот пододвинулась ближе. Манита различала звуки, аккорды. Пела и летела прямо на нее безумная, льстивая и гибкая мелодия. Выпячивалась женской грудью. Сжималась в мужской жестокий кулак. Кто ее сочинил? Зачем она пробралась сюда, за кромку ледяного зеркала?

Отец! Ты здесь! Но я тебя не звала! Ты сам ко мне пришел!

Меня здесь нет, дочь. Есть музыка.

Но твоя музыка – это ты! Ты умрешь, а музыка будет звучать!

Дочка, послушай…

И слушать не хочу! Ты зачем меня все время мучишь! Я не хочу больше страдать! Слышишь!

Доченька, я не виноват! Выслушай! Я музыкой кричу! Ты же со мной, с живым, так и не захотела поговорить никогда! А я тебя любил! Я тебя люблю! Да, я чудовище! И у меня тоже звериная голова! И я тоже попаду сюда! И мне ничем и никогда не искупить свой грех! Но я не…

Пошел вон!

Не отворачивайся! Я вижу тебя в зеркале! Я вижу твой затылок! Видишь, я встал на колени! Я – прощенья – у тебя прошу! Но это не я сделал, не я! Я не хотел! Так получилось! Так…

Убирайся!

Не зажимай ладонями уши. Не докричаться до тебя! Музыка моя! Ори сильнее! Может, она сжалится! Может, она поймет!

Я не хочу тебя понимать! Ты страшен мне! Я боюсь тебя! Я… ненавижу…

Она размахнулась, оба крепко сжатых кулака яростно, сильно ударили в хрупкую зеркальную перегородку. Мир Иной и мир людской перемешались, вспыхнули, брызнули осколками. Поранили Маните лицо, шею и голые руки. По длиннющим рукавам смирительной рубахи текла кровь, превращалась в красные гвоздики, в красные звезды, в красные ордена.

И прямо посреди больничного туалета, она это хорошо увидала, стоял рояль.

Черный большой деревянный зверь. Блестел лаком под пыльным плафоном.

Внутри рояля, там, где натянуты золотые, серебряные и медные струны, бешено пылал огонь.

Манита прокусила губу до крови. Подняла ногу. Перешагнула порог зазеркалья. Вышла из зеркала.

Рояль горел. Дерево слегка потрескивало. Расплывался запах смолы, горелых досок, дым забивал легкие и превращался в долгий, надсадный кашель.

И пламя…

…она стояла возле горящего инструмента. Он был настоящий. Он ей не снился.

Она ощупала черный лаковый выгиб рояльного бока и быстро сунула руки в огонь.

Отдернула. Из груди вырвался птичий крик.

Она сегодня птица! У нее птичья голова! Такая маленькая, изящная! Она видит себя в осколке зеркала! Что ты за птица сегодня, Манита?!

Зеркало подсказало ей: ты сегодня голубка.

Сизокрылая голубка. Воркуй, врачуй. Птица, она тоже врач. Больной, он тоже врач для безумного доктора. Это врачи нервничают и бесятся, а мы спокойны. Мы птицы, мы звери, мы знаем все языки мира: лисьи и куньи, соловьиные и воробьиные, Левиафанские, Иерусалимские, великанские… сазанские, окуневские, налимские…

А рояль-то по правде горит. Пылает. И сейчас тут все воспламенит.

И раковины, и бачки, и поганые горшки, и метлы и швабры.

И перекинется на палубу. А потом и на весь Корабль.

И сгорит Корабль, ни за понюх табаку.

Но ведь Он сгорит вместе с людьми!

Со всей матросской братвой. Со всеми птицами и зверями.

Со всеми, кто мерзнет и плачет в вонючем трюме.

Черт, Манита! Так тебе надо всех спасти! Слышишь, спасти! Не медли!

Она разрывала на себе смирительную рубаху. Вцеплялась в воротник зубами и обеими руками рвала, растаскивала в разные стороны жесткую ткань. Хруст разрываемой плоти. Стон бедной материи. Ткани сгорят! Деревяшки истлеют! Человечье тело сожрут черви. А душа, душа – жива! Ее не подожжешь!

Языки огня взметывались прямо перед Манитиным искаженным, залитым потом лицом. Она наконец сорвала с себя рубаху. Держа лоскутья в руках, бросилась с ними на горящий рояль и забросала его рваными тряпками, накрыла пламя живым голым животом.

Огонь утихал. За последними взлизами пламени Манита увидала: стоит ведьма. Патлы вдоль щек. Метла в руке. Хохочет. Зубы как чесночные зубцы, крупные и круглые. Язык дрожит в пасти. Подняла метлу и Маните язык показала! Вывалила весь, лопатой, на волосатый подбородок!

Уйди! Сгинь! Пропади!

Ни одной молитвы не вспомнить. И бабушки у нее не было никогда, что научила бы.

И звезды красные с небес сыпались, а церкви все повзрывали.

Что крикнуть, чтобы ведьма исчезла?!

Я! Верю! Я! Верю! В Бога! В Бо…

…ночная уборщица жалостливо наклонялась над упавшей на кафельный, залитый мочой и заляпанный кровью пол туалета, бездвижной Манитой, подхватывала ее под мышки, волокла в коридор. Густые волосы Маниты зацепились за лохматую метлу, вплелись в пряди, и Манита головою потащила метлу за собой.