Безумие

Коля вернулся, встряхиваясь по-собачьи. Сели за стол на нетвердых овечьих ножках. Корабль мотало. Ветер поднимался. Ледовитый океан сгущал морозный сумрак. Жидкий чай качался и выливался на клеенку из грубых, тяжелого стекла, граненых стаканов. Перловка сыпалась из ложек, рассыпалась веселым зерном. Витька густо солил и перчил кашу.

– Витька, что ты делаешь. Один перец в тарелке. Ты же не в Грузии.

– Я всегда в Грузии! Я сейчас в Грузии! Прикинь, и ты в Грузии тоже. Мы с тобой оба в Грузии. Мы же психи, е-мое. Где хотим, там и едим.

– А может, мы в Италии. На террасе летнего кафе. А напротив – Флоренция, солнце, и Микеланджелов Давид под дождем, голый и мокрый.

– Э, нет. Не так. Напротив – Ватикан, и там, внутри, Сикстина, и мы кофейку попьем, кьянти выпьем, граппы хряпнем…

– О да, граппы!..

– И пойдем глядеть Страшный, очень страшный Суд. Голых мужиков и баб, в небесах летящих. И знаешь, кто нас на Страшный Суд поведет?

– Кто?

– С трех раз догадайся.

– Она?

– Ну да, она. Манита.

Тухлые хвосты скорбного хека есть не стали: зачем позор на душу брать, еще выблюют ненароком.

Пили слишком светлый, цвета мочи, холодный, безвкусный чай. Прихлебывали, будто он был горячий.

– А как она нас поведет?

– Да так. Просто. Молча. Ты знаешь, кто она на самом деле?

Колька, любопытствуя, набок, как птица, голову склонил.

Витя поманил его пальцем. Колька перевернул пустой стакан и дном вверх поставил на пустую тарелку.

– Проводник.

– Кто, кто?

Колька утер рот рукой.

– Проводник. Она знает дорогу. Ну, путь знает.

– Путь? Вить, ты и правда что, того, а? Нет, честно сознайся! Что брешешь-то? Я ведь не ребенок. И не доктор тут ихний. Что ты передо мной-то…

Вскинул на Витю глаза.

Смотрели друг на друга.

Коля глаза опустил.

– Прости. Я все понял. Все.

Нашел под столом рукой Витино колено. Крепко сжал.

* * *

Вот опять ночь. И опять не спать.

Койка, железная шлюпка. Я все равно не спасусь, прыгнув в тебя. Железными веслами трудно грести.

Я лучше пойду по Кораблю, в ночной рубахе, босая.

Слишком длинные рукава у рубахи. Слишком много у нее завязок. Если я начну руками махать, сильно, в голос кричать – меня рукавами замотают, завязочки завяжут. Со мной так уже делали. Я лежала на койке как бревно. Вся замотанная. Не шевельнешься. Меня так усмиряли. Я дикий зверь. Чья у меня голова сегодня? Волчья? А может, лисья?

Никуда ты не пойдешь. Ты лежишь, крепко к койке привязанная.

Рука затекла. Ноги занемели.

Медленно, важно отворяется дверь. Подходит из лунного мрака белая фигура. Приближается к ней.

Что, лежишь, бедная девочка?

Лежу, мой Господь. Ты ведь Бог, да?

Нет. Я не Бог. Никто из нас не Бог. Но я отвяжу тебя.

Старик, глаза ясно и чисто горят, белая борода серебряными ручьями струится, тающим ледником ползет вниз по груди, наклоняется сначала к ее ногам. Отвязывает ноги. Потом к ее запястьям. Отвязывает руки. Растирает ей затекшие ладони. Дует на них, будто она обожглась, а он ее утешает. Утишает боль.

Ты со мной как отец!

Я лучше, чем отец. Я все знаю про тебя. Я знаю, ты хочешь уйти к Луне. На свободу. Вот. Иди. Гуляй. Но возвращайся. А хочешь, не возвращайся. Дело твое.

Как тебя зовут, старик?

Я Беня. А тебя?

Я Манита.

Маня?

Нет, Маргарита.

Катись, жемчужина.

Манита босиком подходила к двери. Лунный луч мелом расчерчивал пол палаты, мечом рассекал надвое кровати, распиливал серебряным ножом тумбочки. И все, что таилось внутри, вываливалось наружу. Можно было идти и подбирать. Собирать, как в лесу грибы.

Родной мусор. Любимый мусор. На него можно молиться. Вот перо погибшего ворона, он пролетал над балконом и перо уронил, а в него выстрелили мальчишки из рогатки. Вот низка бус, она думала, это мачехины, а отец ей шепнул на ухо, и слишком горячие были у него губы, и ей мочку обжег: «Это – матери твоей. А она… носит. Я не могу отнять». Вот наперсточек мельхиоровый, на боку скачущая лошадь, а верх янтарный, и в янтаре дырочки, чтобы иголку в ткань толкать. Наперсток лежит во фланелевом зайце. Заяц висит над ковром в ее спальне. У зайца давно отвалились костяные крашеные глаза. Понуро висят грязные фланелевые уши. Он когда-то был беленький и чистенький. Манита, неряха, постирай зайца! Слушаюсь, мачеха.

Не постирала никогда. Так и висел, в грязи, пыли и паутине.

Вот программка на премьеру в оперный театр. Дают оперу твоего папы, малышка! Под названием «Заре навстречу!» Полгорода приглашено. В том числе и журналисты! Везде напишут о премьере: и в «Правде», и в «Труде»! Любимая, наряди ее как следует. А как следует? Юбка плиссе, юбка гофре. Белые гольфики. Белые босоножки. Кофточка в горошек. Летняя круглая глупая панама. Да вечером уже не жарко! Зачем ей панама! Милый, она все время потеет. От ее платьев и трусов так пахнет. Еще не хватало, чтобы она в театре благоухала.

Так подуши ее духами! Своими духами! Что я тебе подарил!

Еще чего, буду я ее душить «Шанелью номер пять»! Напрасно! Слишком жирно будет для такой пигалицы!