Безумие

Он взял Беньямина за ногу. И ногу хулигански крутанул, вроде как оторвать пытался.

– Эй! Старик! Поднимайся! Не притворяйся! Я с тобой – повеселиться хотел! А ты… Что придуряешься?! На жалость бьешь?!

Крюков орал это и себя не узнавал. Это кто-то другой за него орал, измывался над лежащим на полу. «Лежачего не бьют», – еще успел подумать он, в то время как рука его сама сжималась в кулак, сама размахивалась и сама въезжала Беньямину под ребро.

– Ты! – Слюна летела изо рта. – Ты, старый пес! Что валяешься! Разлегся тут! Напускаешь на себя! Что мы все – тебя – пожалели! А кто меня пожалеет?! Меня?! Кто-о-о-о?!

Уже бил, бил, быстро вскидывая руку, куда угодно, не раздумывая, бешено, слепо.

«Я и правда бешеный. Черт, бес во мне! Бес! Я с ним не справлюсь! Что я творю?!»

Последняя мысль исчезла, погасла. Красный огонь застлал, пожрал разум. Крюков оскалился. Оставил лежащего Беньямина. По лицу старика ползла красная слеза. Зачеркивала красной полосой его лицо, как в школьной тетради – ошибку. Жизнь – ошибка. Лик закрась суриком, киноварью. Вместо лика – красная лужа.

Скрючил пальцы. Царапал себя лицо ногтями.

И у него, у него такие же красные полосы по лицу. И такой же кадмий красный течет.

Не чувствовал боли.

– Эй! Крюков! Пляши!

Мелкашка корчился и взбрасывал над головой маленькие, как у пацана, кулачки. Сивые волосенки на затылке вставали лучами.

– Николай, ты что… Ты это брось!

– Валяй! Валяй!

– Я боюсь! Боюсь! Боюсь!

Бес опустил ноги на пол. Прожигал Колю угрюмым угольным взглядом.

Прошагал к двери, высунулся в коридор и заорал:

– Санитары! В десятую! У нас больной взбесился!

Уже топали по коридору тяжелые ботинки. Врывались рослые мужики. Хватали, вязали, несли. В процедурную. Там в шкафах все ампулы, какие нужны; врачу и сестрам так удобнее, в палату не бегать по сто раз со шприцами.

Кинули на кушетку. Крюков извивался червем. Орал так, что санитары ушли зажимали.

– С чего он так взорвался?

– Дык шамашедший жа!

– Димыч, это козе понятно. Обострение! Ну где там врач!

Старая седая сестра стояла у процедурного стола, обрывала бумажные ленты с коробок с лекарствами.

Вошел мужчина. Светлокудрый, шея крепкая, бычья, плечи борцовские. На ходу застегивал белый халат. Санитары воззрились изумленно.

– А это… ни шиша себе… здрасте!

– А вы кто такой?

– Вы доктор? У нас таких нет докторов.

– А может, вы шпион!

Слишком светлое лицо. Слишком добрый взгляд. Слишком ясная, ребячья улыбка. Чистенький, розовенький, сейчас захрюкает. Ну да, и носик курносый пятачком.

Коренастый санитар с рожей бродяги, небритый и наглый, локоть угрожающе поднял:

– Ты, приблудный… а ну, вали!

– Тихо, Щен, тихо, не горячись… а может, это…

Осеклись. Одергивали халаты. Мялись.

Русокудрый засмеялся радостно, необидно.

– Меня всегда и везде за чужака принимают. Такое лицо. Слишком счастливое, что ли. А вот сюда к вам подался, в обитель несчастья. Будем знакомы, ребята! Ваш новый врач. Запускаев. Запускаев. Запускаев.

– Очень приятно.

– Очень… приятно!

– Очень!.. о-о-о… приятно…

Каждому крепко руку пожал. Мужики жали ответно, еще крепче. Доктор не дрогнул лицом.

– Да вы сами как санитар. Такой сильный, – сказал Щен, дуя на руку.

Опять смеялся. Покосился на больного, что корчился на кушетке, связанный.

Крюков, почуяв чужой пристальный взгляд, опять заорал невнятицу.

Сестра уже совала Запускаеву в руки историю болезни.

– Так, так. Ясненько. Перебор нейролептиков. Обратная реакция. Не надо так рьяно накармливать организм психотропными. Палка ударит другим концом. Так, чистка нужна. И еще какая! Никаких галоперидолов! И валиумов! Для начала… Зоя Ефремовна, слышите?.. капельницу сердечную, на физрастворе: калий, магний… и еще добавьте изокет! Я вижу, у него цветущая стенокардия! Ах, жалко. Молодой такой… или не слишком молодой? Ребята, разденьте его. Ох, какой израненный! Война… все ясно…

– Но как же он без валиума под системой-то будет валяться, доктор, а?! Он же дергается видите как… и все порушит к едрене-фене!

Русокудрый, розовенький поросеночек хрюкнул, опять засмеялся. Все было весело ему. Как и не корежило рядом с ним на кушетке человека. Крики, стоны; а может, это просто далекая музыка? Патефон? Баян на танцплощадке?

– Ничего! Не порушит! И игла из него не вырвется! Мы ее – ему – крепко приклеим! А самого привяжем к кушетке! Давайте, добры молодцы! Навались!

Санитары ухватисто, живо перетянули ноги и руки Крюкова резиновыми ремнями и скрученными из рваных простыней жгутами. Коля не закрывал рта. Охрип от крика.

– Орет уж очень, доктор… как вас?

– Александр Никитич.

– Очень приятно! Блажит-то как! Может, мы ему – простыню в рот, и делу конец? Ну, кляп?

– Э, так не пойдет. Смотрите, как надо!