Безумие

Манита шла по коридору. Санитары спали. Постовые сестры спали. Спали кастрюли в раздатке. Спали тарелки и стаканы на решетках сушилок. Спали ампулы в вате; шприцы в стерилизаторах; иглы в спиртовом растворе. Спали опасные снадобья и бесполезные рецепты. Спали резиновые жгуты и громоздкие капельницы. Спал ток в страшном кабинете электрошоковой терапии. Спали лифты и каталки. Спали носилки и костыли. Спали усердно накрахмаленные накрахмаленные белые халаты. Спали предметы; а люди, разве спали люди?

Не все. Делали вид, что спят. Рыдали. Рвали ногтями подушки. Орали, и одинокий крик далеко разносился по пустынному, медленно плывущему Кораблю. Молчали и думали без мыслей. Плакали без слез. Смеялись без смеха. Такое тоже уметь надо было.

Я проводник. Я первопроходец. Я иду одна. Сейчас одна. НО я всех поведу за собой. Всех – уведу.

Мне надо только разведать дорогу.

Дорога опасная. Ледяная. В скалах. В торосах. Между нагромождений медвежьих льдин. Метель все замела. Нет пути. А я знаю: путь есть. Его только надо нащупать. Не глазами! Нет! Сердцем. У моего сердца есть глаза, и они светят сквозь ребра.

И так я иду, и не упаду, и не ошибусь.

А что я вижу? Я вижу все. Даже то, что видеть нельзя. Даже это.

…руины. Не дома – серые тонкие дырявые пластины вместо стен; их источил стальной жук, съела железная моль. Руины дымятся. Белый меловой дым тает в воздухе, как папиросный, и яснее видна спящая повсюду смерть. Этот город погиб. Этого города больше нет. Ты идешь по нему, проходишь его насквозь.

И тебя обступают дымные люди. Они сотканы из дыма. Они шепчут тебе: нас здесь убили. Нас здесь много, бормочут они, уведи нас отсюда с собой, спаси нас! Ты делаешь рукой: ребята, за мной. Вы солдаты?

Мы солдаты… мы жители… мы командиры… мы старики… мы дети… мы друзья и враги…

Зачем вы живете в убитом городе?

Нас… не похоронили… и мы блуждаем, мы ищем того, кто увел бы нас в землю или в небо, все равно; но мы так больше не можем.

Манита раскидывала руки. Обнимала невидимых. Улыбалась сизому, синему вьющемуся по зиме дыму. Как зовется ваш город? Сталинград? Нет, теперь по-другому. Память о Вожде убили, и память о нас тоже убили. Будто бы нас никогда и не было на свете. А все идут к могиле Неизвестного Солдата; и там плачут, и там пьют водку, и там отдают салюты, и там поют песни. Спой нам песню хотя бы ты, женщина! Нас забыли. Вспомни о нас!

И Манита стояла посреди руин, вздернув высоко руки, и рукава смирительной рубахи ползли вниз, обнажая смуглую, в россыпи родинок, кожу; и все ближе, ближе к ней подходили табачные, вьюжные, облачные призраки, тощие, слабые, шатаясь, хватая память о жизни последними, перед гибелью, улыбками – и зубастыми и беззубыми, и надменными и доверчивыми, – и Манита чувствовала, как холодные дымы обкручиваются вокруг ее шеи и плеч, укутывают ее в меха несбывшейся ласки, в шали нерожденных любовных ночей, и ее сильные, в бугристых мышцах, руки почему-то превращались в странные палочки со зверьими волосами на концах: свиная щетина, шерсть куницы, волоски колонка, ах, что это?! – и она этой пушистой непонятной шерстью водит в воздухе, в военном тяжелом дыму, и рисует снегом, а снег уже не снег, а белый огонь, и она боится обжечь всех прозрачных людей, что толкутся, безмолвно прося о жизни, вокруг нее.

Вы живые! Я – помню вас! Я – вас люблю! Вы всегда будете со мной! Навек! Я не покину вас! Я вас всех… нарисую…

Что такое «нарисую»?! Крикните мне! Скажите мне!

Молчали.

Манита делала шаг вперед. Земля обламывалась под ее ногой.

И она падала, падала, падала, и горло перехватывало петлей чужого крика; и метель…

…изнутри.

Она стояла в грязном больничном туалете. Внутри большого кривого зеркала.

Зеркало отражало отхожее место во всей красе.

Мох и грибок на островах штукатурки. Трещины в кафеле. Разбитый плафон.

Тяжелые цепи висят под сливными бачками, на концах цепей – фаянсовые набалдашники. Ухватись, дерни и шуми водой сколько влезет. И представляй, что это водопад в горах.

Она стояла в зеркале и глядела в этот мир изнутри.

Из того мира.

И это было так странно. Так жутко. Так диво.

И так хорошо.

Потому что здесь, в зазеркалье, была свобода.

Ей удалось! Она выбежала! Вырвалась! Ее теперь не поймают! Не догонят!

Не исколют проклятым инсулином. Не насытят до рвоты литием. Не потащат на удар тока, когда сначала по телу – веревка витой адской боли, а потом забытье, а потом лишь улыбка, широкая улыбка в пол-лица.

Огляделась. За стеклянной гранью, здесь, много воздуха и света. Дышится легко, полной грудью. Вдыхаешь радость, и выдыхаешь радость. А там – вдыхаешь зловоние, и выдыхаешь смрад. Кто-то наглый не смыл за собой. Санитарки будут материть всех подряд. Санитары будут бить всех подряд. И ее. Но ее же уже нет там, где костерят и бьют!