Безумие на двоих

Я собрался немедленно вскинуться на неё с обвинениями в том, что она оставляет меня на произвол судьбы со своим кулинарным шедевром, но Мира неожиданно обошла стол и приблизилась ко мне. Я недоумённо смотрел на неё несколько мгновений собственного невежества, пока она не положила маленькую ладошку на моё плечо, а затем аккуратно присела ко мне на колени.

− Я прослежу, чтобы ты съел всё до последней крошки, − наставительно заговорила она, обнимая мои плечи одной рукой, а другой молчаливо забирая из моих рук отяжелевшую ложку.

И первая порция отвратительной… восхитительной каши отправилась в и так широко раскрытый мой рот. А следующая ложка оказалась ещё вкуснее, потому что моя маленькая кормилица решила поглощать завтрак вместе со мной из одной тарелки (несправедливо небольшой), из одной ложки и, перемежая наши с ней приёмы пищи. Я во все глаза следил за отправкой порции в её миниатюрный ротик и ждал своей очереди, с нетерпением ждал. Мои руки полностью свободные, сместились с собственных колен, на голые колени Миры и я вдвойне полюбил её выбор одежды.

− Когда ешь, нужно думать только о еде, − с блестящими глазами сбила меня с приятных мыслей о себе эта искусительница овсяной кашей.

− Я так и делаю, − слишком поспешно согласился, раскрывая свои губы для очередной добавки овсянки и частичек измельчённых фруктов. Их заткнули поцелуем, не донеся заветного завтрака до моего рта.

Я был влюблён в овсяную кашу.

На её губах…

На её языке…

− Наглый лгун! − проворковала Мира, разрывая наш сладкий поцелуй самостоятельно, потому что моих сил на это не было никаких. Я беспомощно застонал. − Вот видишь! И вовсе ты не думал о каше!

− Неправда! − взбунтовался я. −  Я только о ней и думаю!

− Ага, как же, − хмыкнула она, пропуская мою очередь и отправляя себе в рот полную ложку с кашей.

Я прижался к её ротику, сначала быстро, опережая её сопротивление, а затем медленно, скользя в охнувшие губы языком, лаская нежное нёбо и сбегающий от погони юркий язычок. Ложка с грохотом опустилась из её рук в полупустую тарелку.

Мякоть абрикоса, неоднократно попадавшаяся мне на завтрак в любовно протянутой ложке, казалась действительно грубой и шероховатой, в сравнении со сладкой нежностью её поцелуя.

И только благодаря Мире мы снова дышали, она перестала отвечать на мой поцелуй и отняла у меня свои губы.

− Ешь и молчи, − предупредила она грозно, прекратив делить со мной кашу, и одну за другой скармливая мне весь завтрак на нашей тарелке. Я мстил ей, непрерывными поглаживаниями её тела, руки мои бежали по её ногам, скользя медленно-медленно вверх, останавливались на кромке короткой юбки, и делали обратный путь быстро-быстро вниз. Мира увлеклась моим занятием, машинально зачерпывая в тарелке ложку овсяной массы и так же механически засовывая её в податливые мои губы, на которые теперь избегала смотреть, только насупливая брови и нервно закручивая мою рубашку на пальцы, ненарочно стягивая ткань с моего плеча.

Тарелка быстро опустела, я прекратил свои поглаживания, заставив руки замереть на талии сестры, не принуждая её ни к чему. Только глаза, слишком своенравные, чтобы следовать голосу разума бродили по её лицу, выжидая незначительного знака, чтобы испросить разрешения.

Мира прижалась ко мне спиной, откидывая голову назад, но всё ещё удерживая ложку в одной руке. Я уткнулся в цитрусовые волосы и обеими ладонями обхватил её талию, забирая её близкое тело в замок своих рук. Я выполнял вторую часть её повеления и молчал. Но моё молчание, словно лишало и её права говорить.

Её волосы стали ласкать моё лицо и шевелились от моего частого дыхания, а Мира неожиданно развернулась в моих руках, как оказалось, не таких сильных, чтобы суметь удержать её. Она не поцеловала меня, не для этого сейчас смотрела, пролив виски из глаз в мой затуманенный взор, заставляя пьянеть и медленно распадаться на части.

Её ладони ощущались на моих щеках, как нечто действительно горячее, согревающее, взрывоопасное. Большие пальцы медленно погладили напряжённые скулы, губы подули на мои веки, не моргнувшие до этого ни разу, а теперь сомкнутые немедленно, чтобы спрятать боль на дне тёмного бренди.

Мира молчала.

Молча, она расстегнула несколько пуговиц на моей рубашке, распахивая её только настолько, насколько ей требовалось ощущение моей кожи. Прерывистое дыхание в моей груди накрыла её ладошка, оторванная от моего лица, и я перестал дышать совсем…

Я не мыслил, но уже держал её бёдра, то усиливая, то снижая хватку своих предательских пальцев, в зависимости от того, поступал кислород в обожжённые горячкой лёгкие или отправлялся в приближённые на искушающий сантиметр губы Миры.

Перекинув одну ногу через меня, она озабоченно взглянула мне в глаза не воспламенённым желанием взглядом, а просительными и прощальными глазами.

Я боялся, боялся, что в моих глазах отражается та же мука и та же нужда.

Но её руки не останавливались, она придвинулась ближе, словно между нами была непреодолимая бездна, и лишь она способна воссоединить две отвесных скалы, как способна и разверзнуть эту пропасть вновь.