Безумная тоска

Он знал, что она имеет в виду. И она знала, что он знал. Он ничего не сказал. Затем:

– О боже.

– Что-то про твою мать, – сказала Анна. – Мне всегда было интересно.

– Боже мой.

– Ну мать-то твоя, так что в этой истории мужчина ты один.

– А?

– Боже твой.

– Боже мой, – отозвался он оглушенно.

И в тот момент вид его был паническим, умоляющим.

– Ладно, забудь.

– Неволей ко всей вселенной воззовешь. Я никому об этом не говорил.

– Знаю.

– То есть никому из тех, кого знаю. Только… – он помолчал, повел рукой, – профессионалам.

На самом деле еще об этом знали соцработник, тот коп Уиндем и бесплатный психотерапевт.

Она коснулась его. Положила руку на предплечье. Поцеловала плечо, все такое же мощное, как и в тот вечер, когда они впервые встретились. Он вздохнул.

И начал говорить. Про себя он называл это «невыносимой ночью». Само воспоминание, сам факт случившегося был подобен камню, плотине, засевшей в памяти, и невозможность изгнать его делала его невыносимым. За некоторое время до случившегося мать начала приходить к нему в комнату, когда он спал, – нечасто, по его прикидкам, раз в несколько недель, может, дольше. Трудно сказать. Приходила к нему, целовала его, трогала его грудь и плечи.

Едва он сказал про грудь и плечи, кровь бросилась ей в лицо, ее охватила тревога, самый настоящий ужас, ведь и сейчас, и раньше ее влекло к его груди и плечам, а затем волной адреналина ее накрыл стыд за все то наслаждение, и лишь острое чувство недопустимости оставить его в тот миг не дало ей отстраниться.

Он заметил это. Ощутил, как напряглось ее тело, но вместо того, чтобы отпрянуть, она лишь крепче прижалась к нему. Ее мышцы должны были среагировать и притянули ее к нему, вместо того чтобы оттолкнуть. Он понял это не сразу, лишь позже, вспоминая об этом, и понял, что ее реакция была платой за услышанное. Несмотря на ее привязанность, несмотря на ее вовлеченность, его история была постыдной, отвратительной, отталкивающей. Несмотря на все сочувствие и всю любовь. Было приятно знать это. Позже он восхищался ее способностью тянуться к нему даже тогда, не оттолкнуть, но обнять его: воспоминание об этом было острым, как меч.

Он рассказал ей самое основное, добавив немного деталей, но не все: в одну историю нельзя было уместить всего, всех его переживаний, всех фрагментов, запечатленных в момент обострения чувств и отпечатанных в его психике. Он не знал, не мог сказать, сколько длились эти материнские визиты, по меньшей мере несколько месяцев. Он сказал Анне, что только недавно сумел признаться себе самому в том, что это действительно происходило с ним. Он думал, что такими волнующими были его сны, сны о женщине, ласкающей его в темноте, о ее жадных, настойчивых поцелуях.

– Она вставала на колени у края кровати, словно молилась, – сказал он. – Я знаю это, я вижу это, но как это возможно, если тогда я спал?

Анна ждала продолжения.

Все было у него в голове, говорил он. Все было во сне, в тех снах, что он помнил. Он не видел ни ее лица, ни тела, но знал, что она рядом, стоит на коленях. Он видел, хоть и не мог видеть. Сон-и-не-сон, будто фантазия, но такая реальная, четкая, повторяющаяся во времени, что была практически воспоминанием, как что-то, что он видел, хотя и не знал, видел ли это в действительности. Во время этих ночных визитов он лежал совершенно неподвижно, упорно не открывая глаз, превращая все в сон, в череду снов, пока шли месяцы, почти год, когда ему было шестнадцать, затем семнадцать. В его памяти они так и остались набором снов, которые он помнил, хотя позже и понял, что они были реальными, помнил как свои, накатывавшие словно прилив, сны в восьмом классе и мог сказать «я помню, что было в этих снах». Должно быть, все началось, когда ему было пятнадцать. Он рано вырос, округлились мускулы плеч, спины и рук, окрепла грудь. Он возмужал. В связи с этим он постоянно вспоминал, как однажды она зашла к нему в комнату, когда он лежал на кровати и дрочил, раскинув ноги, и она все увидела, сказала «Ой!», закрыла дверь, а после попыталась извиниться. Может быть, это послужило отправной точкой всему, что было потом.

Ужасным было и то, что во снах ее поцелуи, касания ее рук были почти сверхъестественно приятными. Конечно, у него вставал, и это тоже стало частью сна, его готовность и ее заинтересованность. Самые лучшие эротические сны в его жизни – да вообще, в чьей бы то ни было, ведь секс был настоящим, пусть и не доведенным до завершения.