Безумная тоска

– Отец твой, благослови его Господь, знаю, как ты по нему скучаешь, деточка, отец твой, деточка, был святым. Святым был. Сколько ему от матери твоей досталось – прости, но это правда, – сколько он вынес, тебе никогда не узнать. Ты даже не представляешь, деточка. Не хочу, чтобы ты знал. Это же просто ужас. Просто ужас. Больше, чем кто-либо, если спросить. Знаешь, он ведь ради тебя это делал. Он тебя любил, безумно любил. Это его и сгубило. Она его убила, как болезнь, это она его убила. Прости, но я должна была тебе сказать. Ты себе даже не представляешь, деточка. Вот что она сделала.

Вот такой была его двоюродная бабка. Напыщенной, по-своему зловредной. Но кое-что действительно было правдой: в плане интимной близости мать его при жизни была настоящей террористкой.

В сентябре, когда только начался первый курс, на второй, может, третьей неделе, во сне ему явилась юнгианская пизда. Большая, влажная, отделенная от тела, принадлежащая не женщине, но самой вселенной. Затем вспыхнул яркий свет. Он слышал собственный голос, как в резонаторе, усталый, зловещий: «Предназначаю всем им этот свет…» Потом он занимался сексом… на столе для настольного футбола? Нет, невозможно. К тому времени он уже успел переспать с двумя проститутками и одной подружкой, Кэрри. Он чувствовал себя очень неопытным, но теперь перед ним был весь мир. Нет, не настольный футбол, что за бред, это не мог быть футбол, это был стол для боулинга с шайбой в «Голд Рейл», бургер-баре между 111-й и 110-й. Яблоку негде упасть, бар забит, ресторан тоже, все столики заняты, он видел лица всех, кого знал, нынешних профессоров и школьных учителей, друзей, родственников, он видел, как они сидят за столиками и смеются, улыбаются, болтают – кажется, улыбаются ему и смеются над ним, – а на слегка наклоненном автомате для боулинга, что стоял возле бара, на белой, деревянной, уходящей вверх дорожке он трахал это создание с идеальным телом – телом из «Заводного апельсина», после того, как Малкольма Макдауэлла перепрограммировали, привели эту голую женщину, которую он не мог потрогать, так как ему внушили, что он заболеет, если попытается, – тем самым телом, с торчащими, возбужденными сосками, большой, идеальной грудью, чуть округлым животом, ногами, как у прыгуньи, мощными, увитыми мускулами. Прямо как в комиксе; он трахал одну из фантазий Стэна Ли – у него был мощный стояк, а она простерлась перед ним на столе, и он почти что врубался в нее своим членом, задумчиво вбивал его в нее, медленно, вперед, и назад, и опять вперед, и чувствовал, как внутри горит спокойное пламя. Его взгляд медленно блуждал по этому телу кинозвезды, от пышного влажного куста спутанных волос внизу живота к груди, плечам, длинной шее, и вот оно: лицо, пленительное, изможденное, она смотрит на него, и это лицо его матери, постаревшее, измученное, чудовищное, – он обвел глазами толпу, и все смотрели на него. Затем все скрылось во мраке.