Безумная тоска

То, чем он поделился с Анной, стало первой брешью в плотине. Когда он был подростком, ему постоянно снилось наводнение, приливные волны, о которых предупреждали, и они прибывали, нависали над ним, захлестывали его, пока он хватался во сне за фонарные столбы или другие предметы; другие сны были о том, как вода поднималась, спокойная, отражающая свет, безжалостная, и он следил за тем, как она подбиралась к оконным карнизам. Теперь он понимал, чем на самом деле была эта вода – фактами. Он пытался найти ту версию себя, что была непричастна к случившемуся, и не мог, и в лавке с холодными закусками, у газетного киоска, пока он ждал поезд, его мучили воспоминания; ощущения, внезапный, всепоглощающий ужас от того, что он увидел перед собой – ее, – и то, что было внутри его, он сам. Ему не хватало воздуха, крутило живот, буквально хотелось разнести все вокруг, хотелось, чтобы кто-то его ударил. Он постоянно носил в себе ту долю секунды, когда еще не совсем понял (но инстинктивно понимал всегда) то, что знал, помнил, что хотел в тот миг. Господи, да у него тогда колом стоял. Она его воспитала так, чтобы он захотел этого. Лишь этот миг он помнил отчетливо, остальные воспоминания были смутными. Он спал, он не мог слышать происходящего, видеть его: он спал, спал. Должно быть, она пришла и целовала его, в губы, в податливом, бесконечном стремлении, пока он спал не во сне. И у него вставал, как тогда, и в нем росло вожделение, как тогда, подобно наводнению. Губы. Сладкий, сладкий же сон ему снился, эти любящие поцелуи с их страстью, с их негой. Любви и нежности в этом сне было больше, чем она дала ему за все годы строгого материнского отношения. О, надо же. Вот он, в ее руке. Не открывая глаз, он пребывал в глубоком, темном туннеле, не спал, но истово верил в то, что спит; и, как и в другие подобные ночи, но в эту ночь куда сильнее, чувствовал все каждой клеткой своего тела, как никогда не бывает во сне. Ему было семнадцать. Ему приходилось думать, что это сон, чем еще это могло быть? И с тех пор на протяжении долгих лет, стоило женщине нежно, бесстыдно, жадно, непристойно или похотливо коснуться его рукой или губами, он чувствовал, что за его возбуждением и даже иногда любовью скрывается разгорающийся гнев, стремление выебать ее в глотку и утопить в библейском потопе семени. Затем настала ночь, когда его мать решила пойти дальше – стянула с себя сорочку, он слышал это, чувствовал каждое ее движение, не зная, что это было. Но узнал, когда в конце концов, в итоге, все-таки открыл глаза и увидел ее, стоявшую в двух футах от его головы, голую, темный треугольник лобковых волос и ее познавшая мир пизда, возвышавшаяся там, а все остальное бледное, как рисовая бумага в свете луны, и пока он был парализован, пытаясь пропустить через себя то, что увидел, она забралась на него, и наконец он доказал себе, что не спал, закричав, даже взревев – ни до того, ни после он никогда не чувствовал такой злости, он мог ее убить – черт бы тебя побрал, будь ты проклята – и отшвырнул ее прочь, на пол. Она упала на плечо и сломала ключицу, так никогда и не свыкнулась с мыслью, что это он ее искалечил, кричала и плакала, голая, на полу. Волосы на голове, как смятая шелковая простыня. Он встал и вышел, вышел из комнаты, перешагнул через нее, что важнее всего, ушел от нее, не зная, куда идти, вышел из дома прямо в спортивных штанах и фланелевой рубашке, босой, без куртки, в октябре в Новой Англии, и зашагал, но куда? Где было безопасно? Куда ни пойдешь, на пути стеной стояла беда. Как можно было очиститься от этого, забыть это, куда, в конце концов, ему было идти? Ему было почти восемнадцать, ей сорок три. Он шел по городу, темному городу, все вокруг закрыто, дошел до зоны отдыха, немного посидел там на скамье – пока не показалась патрульная машина. Он вспомнил, как поднял ее, словно ребенка, пальцы на ребра с двух сторон, и вверх! И сейчас все еще чувствовал ее кожу на своих пальцах. Поднял так легко, будто она была ребенком, и швырнул на пол так, будто творил насилие над ребенком, и руки все еще чувствовали ее кожу и вес ее тела на вытянутых пальцах. Черт бы ее драл. Будь она проклята. Пение сверчков, веселье осени, обещавшей тепло очага и урожай, смерть, потерю, тайны.