Безумная тоска

Ее смерть принесла облегчение. Она умерла. Все обстояло так, будто он ее убил – убил, чтобы избавиться от ее сковывающих нужд и чудовищного наследия, – он всегда так считал, но не говорил об этом вслух. Смерть, исподволь трудившаяся в ее теле, распрямилась пружиной в ту ночь, когда он швырнул ее на пол. Он чувствовал свою вину за содеянное, словно был преступником, убийцей, но жалости в нем не было. Ему не хотелось попасться или подвергнуться наказанию, он поступил бы точно так же, и ему следовало бы сделать это раньше. Она говорила, что ему стоит стать юристом: безжалостный, последовательный, он мог спорить с ней до умопомрачения. А затем все было кончено. Рано утром первого апреля 1975 года, во вторник на пасхальной неделе, перед рассветом его мать умерла. Ему было восемнадцать, до школьного выпускного оставалось два месяца. Несмотря на то что болела она давно, Джордж не знал, чем она больна и от чего умрет, вплоть до Страстного четверга, епископальной службы с омовением ног – тогда доктор отвел его в сторонку, фактически вывел из приемной, где он сидел с бабушкой и дедушкой, ее родителями, которые вряд ли простили ее и еще сильнее разозлились, когда он сказал им, что она скоро умрет; она лгала не только ему, но и им тоже, до последнего. Его бабушка, мать его матери, с упрямым ртом и слезами на щеках – вне себя от гнева. Ее отец, черствый, эгоистичный, злобный, всегда был и будет таким; все худшее в ней, вероятно, посеял он. Джордж вышел вслед за доктором, и доктор, ясное дело, был добряком, повел Джорджа в отгороженный ширмой полутемный угол, они встали у стеклянных дверей, снаружи светили фонари, и доктор сообщил ему, что у его матери тяжелое заболевание печени и долго она не проживет, вероятно, ей осталось максимум несколько дней, и, несмотря на то что она всем говорила, что у нее просто анемия и ей нужно больше отдыхать, чтобы поправиться, она тяжело больна уже несколько месяцев и скоро умрет. В тот вечер понедельника он видел ее в последний раз: под тентом, вся в трубках, она не могла говорить, щеки ввалились, в свои сорок три она выглядела на семьдесят, большие глаза следили за ним, не отрываясь от его лица, пока он ходил у ее койки, поправляя простыни, капельницу, глаза, в которых он видел грусть и сожаление, но вместе с тем нечто невероятное, нечто новое – страх, в них явно читался страх, он никогда раньше не видел ее напуганной. Она истекала кровью, она умирала, и теперь ей наконец было чего бояться. Джордж коснулся ее руки сквозь хлопковое одеяло, так он помнил, он коснулся ее или попытался, хотя это и было невозможно из-за тента, клейкой ленты, трубок, двух одеял, этих широких белых хлопковых больничных одеял вафельного плетения, грубых на ощупь. Он не помнил, говорил ли ей что-нибудь. Были свободны только предплечье и рука, сухие, как пудра. Ее палата была в дальнем углу отделения, рядом никого, и опять везде темнота, темнота по углам, свет только в центре. И в комнате, и в темноте громким эхом отдается его гнев и прощание. Она знала, что он в ярости, может быть, она боялась именно этого, а не смерти, – расстаться с ним без прощения. Воспитывая его, она совершила не одно преступление, и оставалось еще одно – покинуть его до того, как придет зрелость.

И когда в два часа ночи тот же доктор позвонил ему на адрес его бабушки с дедушкой, где он оставался, будто на ночное дежурство, и сказал, что ему очень жаль, он ответил: «Спасибо, спасибо за все, что вы сделали». Когда доктор, наконец, сообщил ему, что она умерла, облегчение заполнило его целиком, словно свет, всепоглощающее, настолько сильное, что он был потрясен, шокирован им, это казалось ему неприкрытой безнравственностью, которой он стыдился. Но стыд был не так силен и не мог заглушить это чувство, остановить захлестнувший его поток.

Все религиозные отправления, связанные с ее уходом из мира живых: бдение у гроба (дневное и вечернее), похороны, поминки и вся эта чушь насчет того, как она его любила. «Еще как любила», – хотелось добавить ему. Но вместо этого, как славный протестантский мальчик, он улыбнулся, сказал всем спасибо, сказал всем: «Вы так добры, да, она говорила о вас, да, очень любила вас, просто обожала, да, спасибо, она была замечательной женщиной, да». Кто-то из стариков сказал: «Я знаю, что между вами были какие-то разногласия, но сейчас все это неважно». Погоди-ка, вообще-то это очень важно… Джордж кивнул, легко улыбнулся ему. «Вы так добры, спасибо. Спасибо. Если мне что-то понадобится, да. Да, знаю, спасибо. Вы все еще ощущаете ее присутствие, я думаю, что понимаю, о чем вы. Да, она очень любила жизнь».

Его сексуальность. Ее. Сидит на диване, поджав под себя ногу, на другой болтается туфелька, первый бокал за вечер, полумесяц помады на ободке. На сигаретах такой же.