Безумная тоска

– Должно быть, карьера В. С. Найпола просто с ума его сводила, – сказала Анна.

В ответ Берт скорчил самую смешную рожу, на которую был способен.

– О господи, да ты себе не представляешь как!

Анна засмеялась.

– Клянусь, когда он утром просыпается и если про Найпола пишут в газете или говорят на BBC или он просто вспоминает о нем, его начинает трясти, и он говорит матери: «Мне бы прилечь». Конечно, он не ложится назад в постель, он идет проверять лодки. Но лицо у него… Я его называю «лицо групера». Он так похож на групера. Видела когда-нибудь групера?

– Нет.

– Я тебе покажу групера.

– Ох уж эти обещания.

Групера ей он так и не показал.

Ближе к концу лета она пригласила своих родителей в Нью-Йорк, сняла для них хороший номер на три ночи, купила билеты в театр. Даже сходила с ними на одну постановку, когда Берт работал. Она сказала им, что не ходит на мюзиклы, но они уже и так это знали. Разумеется, будучи уроженцами Пенсильвании, они очень любили мюзиклы. В первый вечер она с Бертом повела их в Tout Va Bien, классическое французское бистро с опилками на полу, в театральном квартале на 51-й улице. В следующий раз с ними ужинал Берт, потом отправился на ночное дежурство; ходили они в традиционный итальянский ресторан La Strada на 46-й.

– Они открывались после войны, – сказала она.

– Какой войны? – спросил Берт.

Они посмотрели на него.

– А, той самой, – протянул он. И они рассмеялись.

Все эти рестораны – в городе их было много, особенно в Верхнем Ист-Сайде, – уже уходили в прошлое, и ей это нравилось. Она уже почти была склонна к ностальгии.

– Люди возвращались из Италии и Франции, – говорила она. – Наверное, некоторые из эмигрантов извлекали выгоду из своих новых знаний. Представьте только, какой экзотикой это казалось.

– Только никому из тех, что вернулись из Англии, не нужен был английский ресторан. Не-а. – сказал Берт.

– Почему? – спросил ее отец. Он был глубоко убежден в том, что высшее моральное достижение – выглядеть благообразно на публике, а дома в основном молчать.

– Ну, если быть совсем уж кратким, – пояснил Берт, – английская еда отвратительна.

– Что ж, – сказал ее отец, – тогда все ясно.

– А ты была во Франции, – сказала мать Анны. Это прозвучало почти как обвинение.

– Да. Несколько дней в Италии. Мы полетели в Рим.

– Мы?

– Да, с другом.

«Другом» была Молли, но Анна не хотела давать матери повода думать, что это был не мужчина.

В третий, последний, вечер Анна с отцом пошли в бар отеля, пропустить по стаканчику на ночь; бар был слишком модерновым, с искривленной черно-красной стойкой. Но в его оправдание он был почти пуст.

Берт снова был на нечеловеческой ночной смене в больнице, а она сходила с родителями на «Тома и Вив» в Общественный театр; современные постановки мало ее интересовали, но на эту пьесу ей действительно хотелось сходить. В итоге она была вне себя от гнева.

– Этот Т. С. Элиот – нехороший человек, – сказала ее мать, когда все кончилось.

– В пьесе всю их историю переврали, – сказала Анна. – Вот почему на сегодняшний день она так хорошо смотрится: это просто сентиментальное вранье. И актеры подобраны не те.

Ее мать ложилась рано и пошла спать, отец всю жизнь был членом клуба страдающих бессонницей. Когда Анне было шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и она поздно возвращалась домой, она встречала его в комнате, называемой кабинетом, забавной комнате с телевизором, диваном и большим столом красного дерева с отделанной кожей крышкой и рабочим креслом с зеленой кожей, пришпиленной латунными кнопками к вишневой раме. Стол и кресло были владениями ее отца, и там не сидел никто, кроме него, но диван и телевизор, если только он не устраивался за столом, были общей территорией. На стене висела картина маслом, которой отец до некоторой степени гордился: на ней медведь, вставший на задние лапы, скалил зубы, передними лапами обхватив дерево. Отец говорил, что они шатают деревья, чтобы впечатлить самок. В детстве она думала, что такого особенного медведицы находят в шатающемся дереве. Странно, что ее мягкосердечный отец не только владел такой картиной, но и гордился ей – может быть, ему не хватало такой же дикой мужественности. Мысль эта была комичной и уместной.

– Хочешь бренди? – спросила Анна. – Давай возьмем бренди.

– Ну что ж, ради поездки по такому случаю… – ответил отец. Что за человек, никакой конкретики. Никогда не скажет «да» или «нет». Только фразу, означавшую нежелание быть вовлеченным в желание или нежелание. В юные годы она не понимала, как часто это пустое качество проявлялось на людях, хотя его способность постоянно отсутствовать или говорить любую бессмыслицу, не выражая собственного мнения, уже была ей хорошо знакома.

Она заказала каждому Martell, чуть разбавленный холодной водой.

– Я очень зла на вас, – сказала она, отпив из бокала.

– Что ж, мы об этом догадывались, – ответил отец. Он тоже сделал глоток и вздрогнул.

– Нам нелегко пришлось, ты же знаешь, – продолжил он, немного помолчав.

Она смотрела на него с ненавистью, но ничего не могла с собой поделать. Может, лучше смотреть на бокал коньяка?