Безумный лес

— А из-за кого же еще? В доме моего сына, как говорится, всем заправляет жена. Много лет назад я как-то переступил порог его дома. Барыня, как завидела меня, с лица переменилась, раскричалась. От старика, дескать, овчиной воняет, он еще блох в дом напустит.

— Может, от вас в самом деле воняло…

— От меня нет. От моего кожуха воняло. А коли от кожуха, то я-то при чем? От кожухов всегда овчиной несет. А что до блох… Блох не было. Зимой дело было, а блохи зимой не больно-то плодятся.

— И часто вы ходите в город навещать сына?

— Да частенько. Других-то детей у меня нет. Вот и одолевает тоска по единственному сыну. А двадцать пять верст от Парепы до Руши — не бог весть какая даль. За два дня добираюсь. Бреду потихонечку, силенок-то уж маловато. Добираюсь до города. И принимаюсь расхаживать возле сыновнего дома. А то прислонюсь к забору. Жду. Смотрю, как он выходит из дома. Или дожидаюсь, когда он вернется из суда. Очень знаменитый адвокат, сударь, у меня сын! Идет в суд — а за ним целая толпа просителей. Возвращается домой — опять толпа. Зовет их в дом, в гостиную, домина-то огромный, с гостиной. Толкует с ними. Расспрашивает. Заговаривает зубы. Торгуется. Выманивает у них денежки. Перед тем как в дом войти, проходит мимо меня. Я ему, как и все: «День добрый, господин Олимпие!» «Добрый день, дед», — отвечает.

— И даже не остановится поговорить с вами?

— Если остановится, барыня из окна увидит и скандал учинит.

— И по-вашему, так и надо?

— А иначе-то как? Эдак-то всего лучше. Потому как, видите ли, сударь, живет он теперь не с нами, а с женой. Зачем ему дома из-за меня ссориться?

У старика явно чесался язык.

— Вот так оно и идет, сударь. Соскучусь по сыну — иду повидать. Облегчу душу — возвращаюсь к старухе. Очень знаменитый адвокат мой сын, сударь! Если вам придется когда с кем судиться, ступайте прямо к нему. Даже ежели человека убьете, Олимпие Келу вызволит. Да не просто вызволит, — докажет, что вы вовсе и не виновны. О кражах я уж и не говорю. Для жуликов и воров он отец родной. Своими золотыми устами из любой беды их вызволяет. Не забудьте, сударь. Олимпие Келу — его имя. У него большой дом с садом на Дунайском проспекте. Вам его даже ребенок покажет. А меня люди кличут Антофие Карп Келу.

— Постараюсь не забыть ни вашего сына, ни вас, дед Антофие.

— Спасибо… Нет ли у вас еще цигарки?

Я протянул ему еще одну сигарету. Старик закурил.

— Да, вот еще что. Теперь сын мой занялся политикой. Его закадычный друг Митицэ Быркэ. О нем вы тоже, наверно, слыхали. Он еще слеп на один глаз. А самый главный у них — Стэникэ Паляку, тоже местный, из Руши. Может, вы слышали и о Стэникэ Паляку…

— Слышал…

— Еще бы! Как же не слышать? Паляку в нашем уезде главный. Господ политиков всякий знает. Вот кому удача! Вот у кого жизнь! В депутаты выходят. А кто похитрей да половчей — так и в министры.

— А у вас в Парепе тоже интересуются политикой?

— Попы. Учителя. Трактирщики тоже не отстают. И скупщики зерна. На выборах дерутся меж собой, как черти.

— Вот у кого жизнь…

Антофие Карп Келу не улыбнулся. Покачал головой.

— Напрасно шутите. Как дорвется такой до власти — ворует налево и направо. Состояние сколачивает. Все вокруг себе загребает.

Он был прав. Весь мир теперь принадлежал политиканам. Преуспевал тот, у кого здоровей глотка, больше хитрости и меньше совести.

— Может, и ваш сын министром станет…

— Кто? Мой Олимпие? А почему бы нет?!

— И много денег вы извели на сына, прежде чем он стал адвокатом?

— Ох, много! Все, что получал, пока работал у двух помещиков. Восемь лет он учился в гимназии… Четыре года в университете…

— А его жена, то есть, барыня, хотел я сказать, она хотя бы из хорошей семьи?

— Да. Она дочь Зинкэ, того, что держит скобяную лавку в центре города. Одна у родителей. Когда Зинкэ умрет, все останется моему сыну и его жене.

Я вспомнил дочку Зинкэ молодой барышней. Маленькая и чернявенькая, с усиками и самым настоящим горбом. Я не мог сдержать своей злости:

— Я знаю дочь Зинкэ. Усатая такая. И горбатая.

Старик осердился:

— Верно. Усатая. И горбатая. Ну и что из того, что усатая? Что из того, что горбатая? Усы ей к лицу, она смуглая, а горб… из-за этого-то горба папаша ее и озолотил. Кабы мой сын взял красавицу, с чем бы он остался? Красота увянет и пропадет. А деньги…

— Теперь, дедушка, я совсем уверен, что ваш сын станет министром.

— А почему бы нет? Горбатые… они всегда счастье приносят.

— Да, горб — это большое счастье…

Мне вдруг захотелось пить. Казалось, я могу выпить целую реку. Выпил бы все небо со звездами и всем прочим. Я всунул больную ногу в башмак. Завязал шнурок. Поднялся, собираясь уходить.

— Спокойной ночи, дед, и… счастливого пути до Парепы.

— Как? Вы уходите?

— Пойду поищу, где бы соснуть.

Я видел, как дед скребет в затылке. Потом он проговорил, запинаясь:

— Вы бы очень меня уважили, если бы дали две-три леи. На хлеб и на пачку табаку. До Парепы путь не близкий, сударь. Пешком два дня добираться.

Карманы мои были почти совсем пусты. Я вынул и протянул ему мятую бумажку в пять лей.

— Благодарствую. И… пошли вам бог удачи.