Безумный лес

— Значит, я все-таки прав. Тебе нечего торопиться с женитьбой.

— На первый взгляд ты, конечно, прав. А на деле нет. И вот почему: может случиться, что цэрэнисты не сдержат слова. Такое уже бывало. Возьмут да и надуют дядюшку министра, не включат в свое правительство. С чем тогда останусь я? С журавлем в небе, вместо синицы в руках? Нет уж, парень. И не подумаю. Лучше женюсь теперь. Двенадцать вышек — это как-никак двенадцать вышек!

Лэптурел заплатил по счету. Мы вышли из кондитерской в уличную суету.

— До свидания. Я — в Бухарест. Женитьба. Хлопоты. Государственные дела.

— Прежде всего, конечно, государственные дела.

— Еще бы. Государственные дела — это государственные дела, не какие-нибудь там пустяки.

Я счел неуместным желать ему счастливого пути, потому что ничего подобного я ему вовсе не желал. Если бы он со своей машиной врезался в стену и сломал себе шею, я, может быть, и пролил бы одну-две слезинки, но никак не больше.

Праздник по случаю окончания учебного года прошел в обстановке всеобщего подъема. Будто среди учителей никогда и не было ссор, раздоров и неприязни. Туртулэ, как всегда обросший, три часа ораторствовал перед битком набитым залом. Билеты распространяли сами ученики — среди родных и знакомых. Послушав некоторое время, кое-кто из собравшихся в стенах пивного зала Джувелки начал зевать и клевать носом. Кицу-рогожник, потеряв терпение, поднялся и потребовал от учителя, чтобы тот кончал тянуть волынку.

— Я сполна заплатил за билет. И не желаю, чтобы мне капали на мозги до умопомрачения.

Зал встрепенулся. Раздались смешки. Хлопки.

Бедный Кицу! Он и понятия не имел, что за человек наш учитель! Туртулэ приблизился к краю сцены, поправил на носу очки и заявил:

— Я и не подумаю кончать. Будьте добры дослушать до конца. Непременно. Вы поняли? Это моя дипломная работа. Я работаю над нею уже десять лет. Я работал над ней даже во время войны, на фронте, подвергая свою жизнь опасности во имя Великой Румынии, чтобы вам было где втридорога продавать ваши рогожи.

Но Кицу не унимался. Он перешел на крик:

— И я тоже был на фронте. И даже получил увечья.

Тогда, убранная, как новогодняя елка, и раскрашенная, как пасхальное яйцо, из-за кулис неожиданно появилась Дезидерия Гэзару. Зал замолк.

— Господа, — произнесла директриса, — как вам не стыдно. Если его превосходительство господин министр Стэникэ Паляку узнает, как некрасиво вы себя ведете, он может рассердиться…

Из глубины зала кто-то крикнул:

— Да здравствует господин министр Стэникэ Паляку, отец и благодетель нашего города! Ура-а-а!

Кое-кто из зрителей захлопал. Другие принялись свистеть. Зал разрядился и успокоился.

Вспомнив про войну, Туртулэ уже не мог остановиться. Обладая незаурядным даром слова, он принялся подробно повествовать о своих фронтовых переживаниях. Кое-кто не мог сдержать вздоха. Пожилые женщины вспомнили о страданиях, перенесенных во время немецкой оккупации, и прослезились. Но как раз когда Туртулэ вдохновенно описывал знаменитое сражение под Мэрэшешть, какой-то озорник с галерки крикнул:

— Александри!.. Вернитесь к Александри!..[28] Перед тем как сойти с рельсов, вы читали «Счастья вам!.. На поле чистом…».

— Возвращаюсь… Возвращаюсь…

Учитель торопливо закончил свои фронтовые воспоминания и действительно вернулся к теме лекции. Он говорил еще час, не больше, но чары уже рассеялись. Послышался кашель. В зале двигались, почесывались, скрипели стульями.

За лекцией Туртулэ последовали обещанные в программе стихи и неистовые народные пляски. Стихи, изрыгавшиеся не столько из уст, сколько из чрева, вызвали оживление, а народные пляски в исполнении парней, наряженных пастухами, и девушек, одетых пастушками, привели зал в совершенный восторг. Над маленькой сценой пивного зала Джувелки пыль поднялась столбом. Заклубилась над залом, забиваясь зрителям в уши, в ноздри, разъедая глаза. Пьеса «Светает» закончилась, когда на улице и впрямь рассвело.

Сестры Скутельнику, которых я давненько уже не видел, тоже явились на праздник. Я весь вечер пытался подойти к ним или хотя бы привлечь к себе их внимание. Это оказалось невозможным. Бибина не удостоила меня даже взглядом. Не замечала меня и Маргиоала. Они сидели в первом ряду стульев, в самой середине, одна держала Тимона за левую руку, другая за правую. Усатый, с козлиной бородой учитель успевал ухаживать и за той и за другой, что-то шепча, расточая улыбки и нежности. Девушки были счастливы, глаза их блестели, словно весь мир принадлежал им одним. Когда, как и почему они помирились? Этого я не знал тогда, не узнал и позднее.

Хотя вокруг было много людей, чувство одиночества нашло ко мне дорогу и, как в теплую нору, прокралось в сердце. Я отнюдь не всегда легко переносил одиночество. И на этот раз оно было мне совсем не по душе. Я пробрался вдоль стены, прошел за кулисы и там наткнулся на Валентину. За успехи и прилежание она получила первую премию. Участвовала в спектакле. И теперь, сломленная усталостью и пьяная от радости, безмолвно переживала свой триумф.

— Мне хотелось бы поговорить с тобой, Валентина.