Безумный лес

— А как же иначе? Ты что, думаешь — Добрикэ Тунсу дурень вроде тебя? Нет, жизнь его многому научила. Жизнь научила Добрикэ Тунсу, что если он не научится выжимать пот из других, то другие будут выжимать пот из него. Что, разве не так? А теперь скажи мне: с какой стати я должен потеть за других, а не другие за меня? Рубашка, старина, ближе к телу, чем тулуп, а собственная шкура и того ближе.

— Насколько я понимаю, ты всегда думал и думаешь лишь о себе.

Он вытаращил глаза. И накинулся на меня:

— А что тут плохого? Я понимаю, на что ты намекаешь. Так знай, старина, у меня нет времени заниматься бреднями.

Я промолчал. Сдержался. Мы наполнили стаканы. Чокнулись. Выпили. Покончили с жареными колбасками. Переключились на перченое мясо.

Вокруг нас тоже чокались и пили. Оркестр? Его уже никто не слушал! Прожевав очередной кусок, я сказал:

— Послушай, ты слышал что-нибудь о Гогу Шорике?

— О каком Гогу Шорике?

— Который избил меня в тот день, когда я нанялся в ученики к господину Моцату. Мне тогда еще и от тебя досталось.

— От меня? Возможно. От меня слишком многим доставалось, чтоб я всех помнил. А что это ты заговорил вдруг про Гогу Шорика?

— Сам не знаю. Просто так.

— Бедняге не повезло. Отдал богу душу. Совсем еще молодым. Мог бы еще жить.

— А отчего он умер? Болел? Или застрелили?

— И болеть — ничем не болел, и стрелять никто в него не стрелял. Судьба! Так уж было на роду написано — помереть от ножа.

Я больше не спрашивал. Мне вспомнился Гогу Шорик. Крепкий и красивый парень. Когда я нанялся учеником в дубильную мастерскую, он избил меня до полусмерти. Гогу прошел войну. Вернулся цел и невредим. Мог бы и теперь жить. А вот — помер. От ножа. Подлая и мучительная смерть. Впрочем, всякая смерть, наверное, подлость.

Добрикэ Тунсу на время оставил меня наедине с моими мыслями. Потом добавил:

— Его зарезал Бенце Котелич на одной вечеринке.

— Чего они не поделили?

— Будто ты не знаешь, из-за чего режутся наши парни на вечеринках? Из-за девчонки.

— Да хоть стоила она того?

— Рожа рожей!..

— Бедный Гогу! Помереть таким молодым!

— Жалей не жалей, прошлого не воротить. Гогу Шорик погиб от ножа Бенце Котелича, с которым повздорил из-за девчонки. Эх, Дарие, послушай, что я тебе скажу: нет на свете такой девушки или девчонки, такой бабы или бабенки, из-за которой стоило бы потерять жизнь.

— Ты думаешь?

— Да. По-моему, баба есть баба, и только.

— Не нравятся мне твои речи, Тунсу. Откуда у тебя, молодожена, такие мысли? Женился небось по любви…

Он прыснул со смеху. Опрокинул еще стакан вина. Потом ответил:

— По любви! Как бы не так! Я уже говорил, что ты умрешь нищим, заеденный вшами. Лопух! Я женился потому, что хотел обзавестись хозяйством. Будь ты трижды лунатик, тебе все равно придется усвоить хотя бы такую вещь: настоящим хозяйством без жены не обзавестись.

— Ладно. Я понял. Но ты ведь не хочешь сказать, что женился на девушке, которая тебе даже не нравилась?

— Нет, Мариука мне нравилась; нельзя сказать, чтоб не нравилась. Но знаешь, старина, жизнь есть жизнь. Она мстит тому, кто вздумает с ней шутить. И в ответ может сыграть с ним злую шутку. Так что, как бы мне ни нравилась Мариука, — если бы за ней не дали приданого, я бы ни за что не взял ее в жены. Поискал бы другую — чтоб нравилась и чтоб с приданым.

Мы еще раз налили себе вина. Глядя на полные до краев стаканы, подумали, что самое правильное — это опорожнить их. И опорожнили. Не знаю отчего, но мне вдруг снова вспомнились подмастерья моего старого знакомого. Я очень живо представил их себе: оборванные, голодные, босые и все в синяках.

— Стало быть, Тунсу, ты своих ребят держишь в строгости?

— Да уж построже, чем наш бывший хозяин Моцату.

— Значит, даже бьешь?

— Бить — это легко сказано, Дарие. Я задаю им основательную трепку — не реже раза в неделю.

— За что? Ты ведь говорил, что они послушные и работящие.

— Как за что? Будто не знаешь! Столько лет сам ходил в учениках. В ученике сидит бес. Если ученика не ругать и время от времени не драть, он разленится, будет не работать, а волынку тянуть. Мало того что хозяина разорит, сам ремеслу не выучится. Своих ребят я держу в строгости. А в страдную пору беру их работать в поле.

— У тебя много земли?

— Есть. Семь гектаров. От свекра. А кроме того, я еще прикупил.

— Ты покупаешь землю?

— Покупаю, старина, все время покупаю. Почитай все деньги, которые наживаю, вкладываю в землю.

— Неужто у вас кто-нибудь продает свою землю?

— Бедняки. Без особой охоты, но продают. Почему? Скотины нет. Нечем обрабатывать. По уши в долгах. Вот и продают землю, чтобы избавиться от мороки. И остаются ни с чем. Так и живут в нищете. Свыклись.

Мне вспомнились наши богатеи из Омиды — села, где я родился (лучше бы не рождался!), что затерялось в узкой и бесплодной долине Кэлмэцуя. Они выжимали из людей последние соки. Драли с них семь шкур. Не унимались, пока не выматывали из человека всю душу. Занимались и ростовщичеством. А ну как и Добрикэ Тунсу… Я тотчас спросил:

— Ты и деньги ссужаешь под проценты, а, Тунсу?