Безумный лес

— Если бы он был жив, вышла бы. Забыла бы всякий стыд и сама пошла бы к нему. Призналась бы, что люблю. Что очень люблю, и стала бы просить его посвататься за меня. Но… Сабу умер… Его расстреляли, там, на станции. Немцы. В те дни многих расстреляли. Стреляли безжалостно, как собак… Так и стреляли… как собак… Я ждала на пороге трактира, застыв на месте. Не знаю, чего ждала, только стояла и ждала. Слышала выстрелы. Слышала, как в них стреляют, там, на станции. Как их убивают за то, что отказались работать на немцев. Я будто предчувствовала. Сердце в груди заходилось от страха за Сабу. Отец застал меня всю в слезах. «Ты чего плачешь?» — «Зуб заболел». — «Который?» — «Вот этот». И я ткнула наугад в один из зубов. Он позвал меня в трактир и вырвал зуб клещами. После этого, узнав о смерти Сабу, я могла уже плакать сколько влезет, все думали, что у меня болит десна от вырванного зуба.

Она хотела было рассказать еще о чем-то. Но раздумала. Замолчала.

Заходящее солнце скрылось за крышами домов. Зоина девочка свернулась клубочком на дерюге, в обнимку со своей куклой, и уснула. На щеках ее так и остались следы варенья. Целый рой мух с прозрачными синими крыльями жужжа кружился над ней. Я взглянул на Зое. Она выглядела очень усталой, изможденной.

— Ты, кажется, еще что-то хотела сказать?

— Хотела. Только мне трудно говорить… Правда, очень трудно. Впрочем… Я и так, пожалуй, слишком разговорилась.

— Тогда не говори ничего больше.

— Как-нибудь в другой раз, когда соберусь с силами, я расскажу тебе еще. Расскажу все, как на исповеди. А вот и Панделе идет. Вскоре явится и мать. Скоро и она пожалует, сука.

Я собрался уходить. Но Зое попросила:

— Останься еще. Хоть на несколько минут. Поглядишь, какое сокровище подыскала мне в мужья моя сука-мать.

К нам, не торопясь, приближался человек с тонкими черными усиками на сизом опухшем лице и маленькими, черными, как маслины, глазками. У него была несуразно большая голова. Уже намечалось брюшко. А ноги были кривые и на удивленье короткие. Одет он был в серый парусиновый костюм. Жесткая соломенная шляпа сползла на затылок.

Зое представила меня. Человечек протянул руку.

— Панделе Палеу…

Я тоже назвался. Пожал протянутую ладонь. Она была сухая, жесткая, мозолистая. Человечек уже не смотрел на меня. Он по-турецки уселся на дерюге и стянул башмаки с железными подковками. В нос мне ударил тяжелый запах потных, немытых ног. Потом взял на руки свою спящую дочь, поцеловал ее в макушку, положил обратно и приказал жене тоном, каким обычно обращаются к слугам:

— Стопку ракии![8] Да поживее.

Зое пошла в дом. Муж смотрел, как тяжело и осторожно она ступает. Он тоже видел, что из-за большого, вздутого живота ей трудно дышать. Сказал, обращаясь ко мне:

— Неуклюжая у меня женушка. И придурковата. Иногда уставится в одну точку и сидит часами. Черт ее знает, о чем она думает, с чего чахнет. В доме у меня вроде достаток. У женушки моей всего вдоволь. Что-то неладное с нею творится, не иначе.

— Может быть, думает про что свое…

— А про что про свое? Не о чем ей думать. Торговля идет. Не слишком бойко, но идет. Все живы-здоровы. О чем же ей думать? А? Может, вы мне ответите? И от чего она чахнет? А? Можете ответить? Всего вдоволь. В доме у меня всего вдоволь.

Я не знал, что ему ответить. Впрочем, даже если бы и захотел, все равно не успел бы, потому что торговец вдруг спросил:

— А скажите-ка, вы давно знаете мою жену?

— Давно. Еще до войны знал. Девчонкой.

Он помотал головой.

— Не могу ее понять, приятель! Непонятная она для меня женщина. Все у нее есть: муж, дом, стол, во что одеться; жива, наконец, теща, которая помогает ей по хозяйству, а мне в лавке… Детей я ей делаю, по штуке в год… Провалиться мне на месте, если я знаю, чего ей не хватает… Тоскует… По чему она тоскует, а? Не пойму. Пора бы, кажется, зарубить себе на носу, что в один прекрасный день это ее чванство и бредни могут мне надоесть, я не вытерплю. Я больше так не могу!.. Не могу.

Он вздохнул. Помолчал. Снова вздохнул. И вдруг его прорвало:

— Нет мне счастья с женой, приятель, вот в чем штука. Не повезло мне с женой… Наказал меня господь… Расплачиваюсь за грехи деда, разбойника с большой дороги, который успел помереть раньше, чем его поймали и вздернули. Вот в чем штука. Других причин не может быть. Расплачиваюсь за дедовы грехи.

Он, наверное, еще долго разглагольствовал бы. Но я показал ему взглядом на Зое, которая несла на подносе большой стакан ракии. Он взял стакан и осушил единым духом.

— Неси еще!

Опрокинув второй стакан, крикнул:

— Накрывай на стол! Да поживее! Не то…

Заскрипела калитка. Он увидел свою тещу. Засмеялся. Я тоже увидел ее. Поднялся и снял шляпу.

— Целую ручку, госпожа Попазу! Целую ручку!

Она увидела меня. Узнала. Расплылась в улыбке. Влажно блеснули золотые зубы:

— А, так вот это кто к нам пожаловал! Дарие, голубчик! Возлюбленный моей дочки! Добрый вечер, Дарие! Что, небось Зое пришел навестить?

— Да, зашел вот…