Безутешная плоть

– Десерт, мама! У нас не было десерта! Мама говорит, что, когда у нас очень особый гость, будет десерт, – довольно любезно объясняет племянница, хотя смотрит на тебя с упреком. – Даже в будни. А когда таких гостей нет, мама говорит, что десерт будет только на выходные. – Со смесью надежды и озабоченности юная леди спрашивает: – Тетя Тамбудзай, ты – особый гость?

– О да, конечно, – заверяешь ты племянницу. – Такой особый, что меня поселили в уголок красоты.

– Он же мамин! – восклицает девочка, как будто разговаривает с бестолковым школьником.

Она внимательно смотрит на тебя и от сосредоточенности начинает косить.

– Нет, мама, – приходит она к выводу, оборачиваясь к Ньяше. – Тетя Тамбудзай не особый гость. Она просто… просто… она просто… – запинается племянница, как будто быть «просто» такое же вероломство, как подстрекательство к мятежу.

– Просто человеческий капитал, – фыркнув, вставляет двоюродный зять.

Ньяша встает и приносит десерт, а заодно вторую бутылку вина.

– Хватит, Леон. – Она хлопает пробкой. – Капитал – это объект. Даже если он понятие. Созданное людьми. Некоторыми. В целях собственной выгоды.

Кузина предлагает дочери тебя обнять, тогда ты перестанешь быть «просто» и станешь «особой».

Племянница обнимает тебя. Ты терпишь прикосновения, подавляя желание отшатнуться от теплого, круглого тела.

Опустив руки, племянница спрашивает:

– Мама, теперь мне можно мороженое?

Ньяша накладывает ложку в пластиковую упаковку от «Девоншира», заявляя, что такова человеческая природа, путь к сердцу пролегает через буфет. Леон же раздражается от того, что у его дочери проявляется синдром самого большого куска мяса, о котором поет Фела Кути.

– Нам нужно было остаться в Германии. Мы бы научили детей тому, что все гости равны. – Он поливает себе мороженое медом. – Мне не нравится история с «особым гостем». У нас в Германии такого нет. У вас здесь это от британцев. От них, потому что у них ужасающая классовая система. А система управления хуже, чем наша немецкая.

Ньяша полагает, что Леону следует дать девочкам отдохнуть, а не сравнивать их с абстрактными существительными или странами, выдуманными человеком.

– Но посмотри на твоих учениц. – Двоюродный зять наполняет себе бокал. – Их поведение где-то начинается. Начинается в детстве, здесь, в этой стране. Ведь большинство из них не бывали в других странах, где могли бы познакомиться с другим образом жизни, а он в свою очередь мог бы изменить их мышление. То, какие они, начинается в этом месте, в это историческое время. Поэтому они человеческий капитал и больше ничего. Их ценность повысили, но не их ценность для самих себя. Поэтому ты ничего не можешь с ними поделать, Ньяша. Они ценность лишь для кого-то другого, для того, кто повысил.

– Уф! – восклицает Анесу, поглаживая живот левой рукой, а правой водя по краю перепачканной мороженым мисочки. – Пана, одна рука по пузику. Видишь? Другой водить по кругу, по кругу, по миске. Вот так, видишь? Можешь так?

– О! – в унынии восклицает Панаше. – Не могу. Ане, я так не могу!

– Сначала пальцем, – показывает Анесу. – Это труднее. По миске.

Пластиковая мисочка Панаше вертится и падает со стола. Ньяша подхватывает ее, после нескольких бокалов вина рефлексы работают, как надо.

– Смотри, Панаше, вот так. – Встав позади сына, она берет его руки в свои и водит ими, пока мальчик не схватывает ритм. Потом улыбается и говорит Панаше, что он чудо.

– Время сказки, – восклицает Леон, посмотрев на часы. – Ну, что вы хотите, чтобы я вам сегодня почитал?

Дети целуют мать на ночь, обнимают тебя, и Леон их уводит. Панаше требует «Die kleine Raupe Nimmersatt»[29], а Анесу настаивает на «Das doppelte Lottchen»[30].

– Я бы читала им по-английски, – кивает самой себе Ньяша, беря бутылку вина. – Но не читаю. А вообще мне бы нужно читать им на шона. Но как, если я все еще плачу за треклятое английское воспитание? Может, ты, Тамбу, когда будешь чувствовать себя получше? Все это возможно, только пока у Леона грант. А потом я не знаю. Я должна найти способ как-нибудь зарабатывать.

Ты спрашиваешь про семинар, но кузина не дает втянуть себя в разговор, только бросает, что учит теории и практике изложения. Ньяша опять тянется к бутылке. Та пуста. Она уходит заварить чай ройбуш и, вернувшись, спрашивает:

– Ты когда-нибудь вспоминаешь уроки, которые вела в той школе?

Кузина опять сияет, и не влажным жаром алкоголя, свет исходит из нутра, а ты даже не знаешь, есть ли у тебя нутро, но думаешь, что, если бы и было, ты бы не нашла там такой свет. Ты борешься с желанием встать и съездить кузине. Чтобы не отвечать, сосредоточенно накладываешь в чай сахар.

Ей интересно про Нортли, продолжает Ньяша, потихоньку выворачивая на эту тему и потягивая настоявшийся красный чай.

– У меня тоже есть проблемы с некоторыми из моих молодых. Проблемы и молодежь вполне сочетаются.

– Нортли? – переспрашиваешь ты. – Нет, я мало там пробыла. Не включилась. Везде всякое может случиться, но нет, я не возилась с такими проблемами. Для меня то была обычная работа.