Безутешная плоть

Шум воды стихает, и зять, выйдя из ванной, возвращается на балкон, тихонько напевая нигерийский шлягер семидесятых в стиле афробит про женщин, которые мечтают стать леди и поэтому всегда берут самый большой кусок мяса.

– Я знаю эту песню, – вспоминаешь ты. – «Леди». Фела Кути[28].

– Она хочет организовать структуру, где женщины могли бы решать женские проблемы при помощи современных технологий. А я спрашиваю, кого же, по ее мнению, интересуют женские проблемы. И пытаюсь растолковать, что столь важные для нее вещи никому не интересны, даже женщинам. Меньше всего женщинам, объясняю я ей.

Ты склонна согласиться. Кого интересуют женские проблемы, кроме женщин, у которых они есть? Но ты боишься, что двоюродный зять передаст Ньяше, и будут неприятности. В то же время ты рада, что тебе и зятю, вам обоим известны предпосылки самосохранения.

– Я думаю переделать мою диссертацию во что-то еще, – говорит Леон.

– Ты можешь мне помочь получить место в твоем университете? – спрашиваешь ты.

– Я существенно изменил свое мнение о вашей стране, – продолжает двоюродный зять. – Конечно, тут куча всего неправильного. Но вместе с тем слишком у многих дела идут хорошо, и они не могут больше рассуждать о том, что именно – неправильно. К тому же не хватает людей, которые понимают, что правильно. Думаю, мне надо присмотреться к зимбабвийской каменной скульптуре, а не к образам смерти. Тебе известно, что пятеро из десяти самых известных скульпторов по камню в мире зимбабвийцы?

– Где это?

– Ты не видела? – Леон в недоумении морщит лоб. – Тебе надо посмотреть. Они же везде! Правда. По всему миру.

– Твой университет. Где он находится? В каком городе?

– Берлин. Мы познакомились, когда летели туда. Из Найроби. Я увидел ее в аэропорту. Она тогда не знала немецкого, а жизнь иммигрантки во Франкфурте была нелегкой. И я предложил пуститься в путь вместе.

– Сколько времени нужно, чтобы выучить немецкий?

– Это трудный язык.

Как будто зятю неприятна мысль о том, что придется обсуждать родной язык и его трудности, он выходит с балкона.

В дверях Леон спрашивает, не принести ли тебе закатную рюмочку.

Ты отказываешься. Когда он удаляется, ты подходишь к окну. Ньяша и служанка идут по газону с подносами, заставленными едой и напитками, и, дойдя до стола, опускают их. Ньяша пододвигает садовый стул и подсаживается к участницам семинара. Бледное золото предвечернего солнца мерцает в воздухе, неся теплые, сладкие, цветочные запахи раннего ноября. Слышится возбужденный смех. Ньяша навалилась локтями на деревянный стол и что-то сосредоточенно говорит, никто не тянется за коржиками и бисквитами. Женщины пристально смотрят на твою кузину, делают записи, опять смеются. Потом вскакивают, сгребают бумаги и запихивают их в рюкзаки. Они машут руками во все стороны, обнимаются, и Ньяша теряется в этом водовороте.

Когда ты возвращаешься в комнату, янтарный, оранжевый, желтый, охристый перетекают друг в друга, как будто их закружило и они, свинтившись в один жгут, собираются вылететь из окна. Комната в три раза больше, чем прежняя у Май Маньянги, и это подкрепляет стойкое убеждение, что, вопреки всем дурным предчувствиям, кузина станет для тебя перевалочным пунктом, трамплином на пути к выдающемуся, богатому человеку, которым ты намерена стать. Приободрившись от таких мыслей, ты вытаскиваешь одежду из сумок. Шкаф из мореного эвкалипта блестит таким изысканным блеском, что тебе почти страшно до него дотронуться. Ты, однако, отказываешься испытывать страх перед мебелью и берешься за прохладные латунные ручки. Самообладание возвращается, и ты наслаждаешься нежной, холодной красотой металла. Да, повторяешь ты себе, разглаживая и укладывая одежду, ты создана для таких вещей.