Безутешный счастливчик

Розанов, против церковной печати: «Все церковные газеты и журналы – прах и тление. Церковь должна быть безмолвна и деятельна. Зачем слово церкви? Слово ее в литургии, в молитвах. Эти великие сокровища, сокровища церков‹ного› слова уже созданы, еще до книгопечатания. „Проповеди“ едва ли нужны. Разве 2–3 слова, и никогда больше пяти минут речи».

«Зачем говорить? Пусть говорят литераторы».

«Евангелие бессрочно. А все другое срочно – вот в чем дело».

«Вишь, турецкая душа, чего захотел».

«Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали».

1969–1970

Я не хочу истины. Я хочу покоя.

«молчаливые люди и нелитературные народы»

«Видел. Свидетельствую».

Опять Розанов о хр‹истианст›ве и поле: «Есть какая-то несовмещаемость между хр‹истианст›вом и „разверстыми ложеснами“».

«загаженность литературы, ее оголтело-радикальный характер»

«Мы хорошо знаем только себя. О всем прочем – только догадываемся».

«Нужно, чтобы о ком-нибудь болело сердце».

«Будем целовать друг друга, пока текут дни. Слишком быстротечны они, будем целовать друг друга».

«Боль мира победила радость мира – вот христианство».

perfectum кабак, praesens кабак, futurum кабак

1970

«Из уединения – всё. Уединение – лучший страж души».

«с германской походкой»

«У меня какой-то фетишизм мелочей. Всё величественное мне было постоянно чуждо».

Розанов о себе: «Мое отношение к миру – нежность и грусть». А «в печати окончат‹ельно› утвердилась мысль, что я – Передонов или – Смердяков. Merci».

«Не понимаю, почему меня так ненавидят в лит‹ерату›ре. Сам себе я кажусь „очень милым человеком“».

О мелочах: «А все-таки „мелочной лавочки“ из души не вытравить: всё какие-то досады, гневы, самолюбия; – и грош им цена, и минута времени; а если не умеешь не допустить в душу».

О церкви: «Конечно, я умру все-таки с Церковью, конечно, Церковь мне неизмеримо больше нужна, чем литература. И духовенство все-таки всех сословий милее».

О революции: «Революция имеет два измерения – длину и ширину: но не имеет – глубины».

О Толстом:

«Когда наша простая Русь полюбила его простою и светлою любовью за „Войну и мир“, – он сказал: „Мало. Хочу быть Буддой и Шопенгауэром“.

Но вместо Будды и Шопенгауэра получилось только 42 карточки, где он снят en face, в профиль, и ‹, кажется, „с ног“›, сидя, стоя, лежа, в рубахе, кафтане и еще в чем-то, за плугом и верхом, в тапочках, шляпе и „просто так“…»

О своем творчестве: «Какого влияния я хочу? Чтобы „мое влияние“ было в расширении души человеческой, чтобы душа была нежнее, чтобы у нее было больше ухо, больше ноздри. И – больше, в сущности, ничего не хочу».

1973

«Бог мудрее человеков».

«продали себя за рюмочку похвалы»

«Частная жизнь выше всего».

Прекрасно у Розанова: эти Герцены и Михайловские, и Некрасов – почему они, всю жизнь говорившие, что буржуа должны отдать рабочим фабрики и заводы – почему Герцен деньгой не помог Белинскому? Почему из-за долга в 1700 рублей покончил с собой Глеб Успенский, хотя богачи Некрасов и Михайловский уверяли, что любят его, и давно любили. Вот вам пролетарские доктрины и пролетарская идеология.

«Все величественное мне было постоянно чуждо. Я не любил и не уважал его».

«Не все цинично на Руси».

«от умов более едких, подвижных и мелких»

«Православие в высшей степени отвечает гармоническому духу, но в высшей степени не отвечает потревоженному духу».

1979–1980

В. Розанов опять возвратил мне решимость рас‹нрзб.›но сколько угодно, до безбрежности, толковать вот такое вот, и не только такое.

1983

Розанов говорит, что «всякий раз, когда творчество было безусловно гениальным – безусловно пресекался в творящем род его». Фидий, Рафаэль, Бетховен, Платон, Аристотель, Декарт, Бэкон, Спиноза, Лейбниц, Кант, Коперник, Кеплер, Ньютон, Шопенгауэр, Ницше (и кстати, Лермонтов, Гоголь, Вл. Соловьев, Блок), – мы убеждаемся в бессилии гения создать потомство.

«Израильская история – действительна, а христианская – мнимость».

Прекрасно Розанов в «Последних листьях». 1921 г.

И вся Европа, и вся ее история – тень, небытие. Мнимость, пар и невесомость. И «мы», и «папы», и «императоры», и «борьба их» – ведь этого воистину ничего не было и это только «показалось», что «было». О, – плачьте, плачьте, народы, – вы, которых воистину «не было никогда».

Он же: «Плевая история» (русская). «Мы в истории только „бедные импровизаторы“, как тот нищий итальяшка в „Египетских ночах“».

«не нужное, почти не хотимое или вяло хотимое»

Розанов в «Опавших листьях» о Толстом и Достоевском.

«Если бы миллионная толпа „читающих“ теперь людей в России с таким же вниманием, жаром, страстью прочитала и подумала из страницы в страницу Толстого и Достоевского, как это она сделала с каждою страничкой Горького и Андреева, то общество наше выросло бы в страшно серьезную величину, потому что даже без всякого школьного учения, просто передумать всего Толстого, Достоевского – значит стать как бы Сократом или Эпиктетом (тоже „не кончившие курса в гимназии“)».