Безвыходных положений не бывает

И так он сказал эти слова, что родители сразу замол­чали. Мать долгим взглядом посмотрела на отца, и отец задумался. Он думал всего несколько очень длинных секунд и за эти секунды вспомнил, что тоже был ког­да-то мальчишкой. Наверное, именно это он вспом­нил, потому что вдруг посмотрел на собаку другими глазами.

– Эх ты, дворняга, – сказал отец. – Что же с тобою делать, бездомная псина?

Собака подняла голову. Если бы она могла говорить, то ответила бы на этот вопрос. Но за нее говорили только глаза, полные страха, надежды и укоризны: «Я понимаю, что поставила вас в затруднительное поло­жение. Да, я не имела юридического права вторгаться в вашу квартиру, требовать крова и пищи. Но моральное право на моей стороне! Вспомните историю. Мы, ди­кие собаки, жили в своих лесах и степях, не завися ни от кого на свете. Кто силой и лаской нас приручил и уговорил стеречь хижины и стада? Вы, люди! Мы бро­сили свой дом и пришли в ваш, мы служили вам верой и правдой, гибли за вас в неравных схватках с тигром и пещерным медведем. Мы покончили с прошлым и свя­зали свою судьбу с судьбой человека. Теперь мы боль­ше вам не нужны, и вы готовы выбросить нас, как сго­ревшую спичку. Ну куда мне деваться? Будь я пинче­ром, фокстерьером или другим декоративным псом, вы бы меня сейчас уложили на теплый коврик и накорми­ли куриными косточками. Но я бездомная дворняга, без медалей и родословной. Но разве я в этом виновата? Разве я хочу жить меньше, чем борзая или бульдог, в жилах которых течет королевская кровь? Так будьте же человечны, люди. Во имя тысячелетней нашей друж­бы – будьте человечны».

– Пусть поживет немного, – сказал отец. – Пока не кончатся холода.

– До весны, – подтвердила мать. – Пусть поживет.

Собаку назвали Пальмой. Более ласкового и бестол­кового пса я в жизни еще не встречал. Именно бестол­кового, потому что Пальма выражала свою любовь с невероятной энергией. Каждой собаке дан от рождения запас нежности, который она постепенно тратит в те­чение своей жизни. У Пальмы этот запас, наверное, так и остался нетронутым, слишком многими шрамами была отмечена ее черная шкура. И теперь собака щедро расходовала всю накопившуюся нежность, как изму­ченные пустыней путешественники остатки воды вблизи оазиса. Львиная доля доставалась брату. Стоило ему появиться на пороге, как Пальма буквально сходи­ла с ума. Она каталась по полу, восторженно лаяла, ло­жилась на спину и салютовала всеми четырьмя лапами. Зато я еще не видел собаки, которая бы так ненавидела книги. Когда брат читал, Пальма не находила себе мес­та. Она дергала книгу зубами, гримасничала, фыркала и всеми средствами выражала презрение к этому недо­стойному человека занятию.

Ко мне Пальма относилась снисходительно-ласко­во, разрешала гладить себя и носить на руках. Я не огорчался, так как понимал, что собака отмерила каж­дому ту долю привязанности, которую он заслужил. Собаки, в отличие от своих хозяев, не умеют притворяться, они непосредственны, как маленькие дети, и поэтому Пальму можно было обвинить в чем угодно, только не в фальши.

При появлении родителей Пальма мгновенно зати­хала. Она уже успела понять, что эти добрые люди, ко­торые часто кормят ее и даже гладят, зла ей не желают. Но она не могла выкинуть из памяти тех нескольких минут, когда дрожащий от ужаса черный комок ожидал своего приговора. И мудрый собачий инстинкт подска­зывал Пальме, что при этих людях лучше всего держать себя со сдержанным благородством, без всяких телячь­их нежностей.

Пальма была умной собакой, она отлично понима­ла, когда речь заходила о ней. В эти минуты она напря­женно и сосредоточенно слушала, стараясь уловить смысл или хотя бы интонацию разговора, как это дела­ет человек, присутствующий при беседе иностранцев. Однажды родители очередной раз напомнили, что со­бака живет у нас до весны, и мы собрали приятелей на военный совет. И вдруг, когда Федька предложил при­ютить пса у себя, Пальма тонко и жалобно заскулила. Она прижалась к ногам брата и заглянула ему в лицо такими по-человечески понимающими глазами, что нам стало не по себе.

– Ребята, – сказал Федька, – а вдруг это переселе­ние душ? Ей-богу, инквизиторы Пальму сожгли бы на костре, как дьявола.

Приближалась весна, начались неприятности. Пальма все чаще выбегала на улицу, беззаботно носи­лась по тающему снегу и возвращалась домой грязная, как вытащенная из глины галоша. Роптала мать, сер­дился отец. Он наверняка сожалел о своей минутной слабости, но «слово отца – золотое слово». Не помню, чтобы отец нарушил его.

И Пальма чувствовала, что ее безоблачной жизни приходит конец. Она теряла покой и вместе с ним цельность своего характера. Она становилась подхали­мом. Как только отец приходил домой, она в зубах при­носила ему тапочки, делала перед ним стойки и корчи­ла самые слащавые рожи. Стоило отцу крикнуть в ок­но: «Дети, домой!» – как Пальма со всех ног бросалась к нам и дергала за штаны. Холодность, с которой отец принимал эти знаки внимания, только разжигала ее усердие.