Безымянная могила

— Ты опять заставляешь меня краснеть, женщина… Попытайся понять… Вера моя — на последнем издыхании, сомнения терзают меня, словно дикие звери. Я ведь тоже один, хоть и живу среди братьев, хоть и есть у меня в жизни миссия… Разочарования медленно, но верно убивают мой дух. Посмотри на меня! — Он поднял голову. — В первый миг, как только я тебя увидел, глаза мне словно ослепило колдовское сияние, и я понял: или я поверю тебе, каждому твоему слову, или… лучше сразу уйти. Мария покачала головой.

— Ты несчастлив, Лука, тебя слишком мало любили в жизни, никто тебя по-настоящему не любил. Вот ты и стал подозрительным, вся душа — в шрамах, ты изо всех сил стараешься быть реалистом, но презираешь реальность, а жизнь тем временем, как вода, уходит сквозь пальцы. Ты проповедуешь веру, а сам собираешь жалкие крохи ее, и дрожишь, и, как малый ребенок, робко надеешься на чудо… Лука печально вздохнул:

— Откуда тебе все это известно, Мария Магдалина?.. Я на врача учился, видел страдания, видел смерть, в сознании у меня, сколько помню себя, живет убеждение, что спасти человека нельзя… И все же каким-то ветром туда, в сознание мое, занесло крохотную, как горчичное зернышко, надежду, что, может быть, выход, спасение все-таки есть, и вот сейчас это зернышко готово взорваться и разнести мне череп… Глаза Марии Магдалины затуманились слезами, лицо Луки расплылось перед нею, стало смутным пятном.

— Мы с тобой знакомы всего ничего, час или полтора, а я словно всю жизнь тебя знала. Это я виновата. Нужно было бы сразу омыть тебе ноги, и накидкой своей осушить, и умастить маслами. Тогда бы не впал ты в сомнение, поверил бы мне…

— Мне еще никто никогда не совершал омовение ног, Мария Магдалина. Вполне может быть, я тогда испугался бы, и хотя мне известен твой возраст, да и мне тоже минуло пятьдесят, — может, я тогда смутился бы и убежал… — Лука опустил голову на грудь.

— Словом… я несу таз с водой. — Мария Магдалина вытерла слезы в уголках глаз, на лице ее заиграла улыбка, она поднялась с лавки.

— Нет, не надо! Пусть все будет как есть. У тебя в душе тоже ведь было зерно подозрения. — Лука смотрел на женщину, чувствуя, как в груди его наконец разливается умиротворение. — Можно, я тебя спрошу кое о чем?.. Скажи, откуда ты знаешь так глубоко тайны счастья и несчастья человеческого?

— Господин, я любила, и меня любили.

— Многие?

— Многие, — ответила Мария Магдалина; потом, помолчав, продолжала: — Не спрашивай больше, я буду сама говорить. Если так ляжет на душу, расскажу тебе все, если же нет, довольствуйся тем, что услышишь, и знай, что я тебя не обманываю. Лука кивнул, пригладил пальцами редеющие волосы, отер ладонью лицо, бороду с проседью.

— Ты-то мне веришь, Мария Магдалина? — спросил он вдруг.

— Я же лучший наряд свой надела, а ты даже и не заметил, — сказала женщина.

— Хотя никогда не видела, не знала тебя. Снова скажу: мало тебя любили, Лука. Разреши наконец принести что-нибудь, чтобы ты чувствовал себя как дома.

— Нет, — отмахнулся Лука и, откинувшись к стене, прикрыл глаза. — Рассказывай все, что хочешь и можешь. Вопросов у меня уже нет, потому что ни к чему тут вопросы. Полагаюсь целиком на тебя. — Не открывая глаз, он помолчал, лишь губы его беззвучно формировали слова. Потом произнес: — Околдовала ты меня, Мария Магдалина. Ты все еще… прекрасна. Говорю это тебе, чтобы не приходилось больше заикаться и лепетать. Мария Магдалина поднялась, поставила перед Лукой столик, на столик — кринку. Восковые блики на лице у нее смягчились, перешли в нежный румянец; подойдя к Луке, она тихо спросила его:

— Значит, ты хочешь знать все?

— Ты расскажешь мне то, что хочешь рассказать, и я поверю тебе, потому что… — Ему пришлось сглотнуть слюну, иначе не получалось выговорить. — Потому что, кажется, люблю тебя… Мария Магдалина положила руку на голову Луке.

— Ладно, — сказала она и долго стояла так; потом подошла к двери, наклонила голову. — Хватит у тебя сил все выслушать? Лука кивнул:

— Не хватит — сдохну… Мария Магдалина стояла возле двери. За спиной у нее была лишь ее тень.

— Я была влюблена в Иисуса, меня же любил Иуда. Долгая это история. Иисус был первой моей настоящей любовью, я готова была умереть за него. Но вот, как видишь, жива. Я и до него любила, любили и меня… Девчонкой я была, думала, это и есть любовь. Лишь позже узнала, что ошибалась… Жили мы скромно, отец мой горшечником был, очень много трудился, чтобы хоть видимость достатка в доме поддерживать. Я красивой была, красивее, чем Марфа, старшая моя сестра, красивее, чем другие девушки. Замуж меня выдали рано; надеялись, может, от этого брака изменится наша жизнь к лучшему. Семья мужа была известной, богатой. Я знала, Ахаз давно меня приглядел. Высок он был, хорош собой, золотые перстни носил на пальцах. Венчание в храме было пышным, все было, что полагается для богатой свадьбы, потом пир роскошный.