Безымянная могила

— А затем, что много тут нехорошего было. Тутошние иудеи по сей день ненавидят этих братьев. Были здесь ох какие драки, даже убийства были. Одного человека, Ананию, забили до смерти — за то, что он денег хотел дать этим братьям. На этой улице он жил, только в другом конце, где живут богатые, отсюда неблизко. Жена его, как узнала, тут же упала без чувств, а потом померла.

— Когда это случилось?

— Лет двадцать тому назад.

— Говоришь, убили Ананию?

— Я там сама не была: что мне делать среди иудеев? Но люди много об этом судачили. Иудеи рассказывали: Ананию сами христиане убили, чтобы деньги его присвоить. Он богатый был, земли у него было много. А эти здесь, братья-то, говорили: иудеи во всем виноваты. Дом этот тоже не раз забрасывали камнями, это я своими глазами видела. Подберутся, бывало, когда те в доме молятся, и бросают в них камни, кричат, поносят их. Мужчины выскочат, накинутся на этих, колотят друг друга что есть мочи, кровь течет. А ведь и те и другие — иудеи, только вот не могут жить в мире между собой. Начинают, правда, не братья, это точно. Братья, они тихие, кроткие, даже со мной первыми здороваются, хотя я им чужая, язычница. Я тебе честно скажу: мы с ними всегда находим общий язык, у нас ссор почти не бывает… Стемнело. Улица обезлюдела. Лица Дидима и старухи брезжили бледными пятнами в свете молодого, едва народившегося месяца.

— Почему ты мне не веришь? — спросил Дидим.

— Ты сказал, твой брат был учеником Иисуса. А потом сказал, что не веришь в Христа. Не бывает такого, чтобы у двух братьев была разная вера. А если так, то чего твоего брата понесло в Индию и чего тебя несет следом за ним? И еще: чего ты с первой минуты, как пришел, глаз с этого дома не сводишь? Я не люблю, когда мне голову морочат…

— Не морочу я тебе голову. — Дидим отодвинул пустое блюдо. — Брата моего зовут Фомой, он уверовал в Иисуса, потом ушел в Индию. Я же служил в Иерусалиме чиновником, жил по законам древней веры. Но брат мне — все равно брат.

— Вас не поймешь. Один — богач, другой — беднее последнего нищего. Один — богатством гордится, другой — нищетой. Твердите, что надо быть вместе, надо любить друг друга. А сами злобой друг к другу исходите.

— Страхом. Не злобой, а страхом.

— Страх и рождает злобу, потому что не может человек любить того, кого боится. Я, например, ненавижу ночь, потому что боюсь ее. Состарилась вот, а засыпать боюсь. Вы же — дня боитесь.

— Может, ты и права… Они замолчали. Темнота вокруг полна была шорохами.

— Так ты говоришь, это — дом Иуды? — тихо спросил Дидим.

— Вижу, все ж сильно интересует тебя этот дом, — хмыкнула старуха.

— Говорили мне о нем в Иерусалиме.

— Давно это было. Младшенький мой еще на руках у меня сидел, а теперь вон — лысеет уже. Дом долго стоял пустой; говорят, выстроил его какой-то торговец коврами, у него много было домов повсюду, в этом он жил редко, только когда случалось в Дамаск наведаться. Слуг у него было — целая армия. Потом продал он дом человеку по имени Иуда, но человека того никто никогда не видал. Говорят, жил он в деревне Кокеб, а к старости собирался сюда перебраться. Потом появились Симон с Марией, это они здесь живут, к ним братья ходят. Не знаю, владеют ли они этим домом или снимают его. Но все говорят: это дом Иуды. И что Иуда купил его тайно, для братьев. Как потом Анания, которого убили, потому что он деньги, вырученные от продажи земли, хотел отдать братьям. — Старуха замолчала, глядя в темноте на Дидима. — Может, ты и есть Иуда?

— Мое имя Дидим, я служил чиновником, денег у меня никогда много не было, хватало только на семью, чтобы не терпеть нужды.

— Слишком много тут непонятного, чтобы я тебе просто так поверила. Постучался в дом, на ночлег попросился, я отказала, а ты отдал мне свой кошелек. Так даже иудей с иудеем не поступает. Особенно если у него денег немного.

— К чему ты клонишь-то?

— Ни к чему я не клоню. Сидишь, смотришь на дом, где сейчас братья молятся. Деньги мне отдал, чтобы я тебе доверяла. Ничего я о тебе не знаю, так же как Иуду тут не видела никогда, а все-таки дом — дом Иуды. Может, Иуды этого и не было, только имя его зачем-то понадобилось. Может, и деньги принадлежали не Иуде, а братьям…

— Те деньги, что я тебе отдал, — мои.

— На них не написано, чьи они. На деньгах никогда не написано, чьи они на самом деле. Они снова замолчали. Осторожно шуршал вокруг вечер, переходя в ночь.

— Ты чего не ложишься? — спросил Дидим.

— Говорю же: боюсь я темноты, ночи боюсь, не засну до рассвета. Потом, на рассвете, усталость навалится и сон придет. Сплю я мало. Но ты — спи.

— Не могу. От усталости.

— Это беда еще больше, чем моя. А ты не слыхала про человека по имени Савл?

— Нет. Зачем тебе? Ты же сказал, направляешься в Индию.

— В Иерусалиме рассказывали, здесь его лечили. Он долго лежал без сознания. Это тоже дело давнее.

— Меня в тот дом никогда не звали, да я и не напрашивалась. Вижу, люди приходят, уходят. На вечерней заре, на утренней. Иудеи, которых другие иудеи ненавидят. Я — язычница, мне своих забот хватает. Зачем тебе знать про какого-то Савла?