БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Корежило в нетерпении старшину. Кровь замученных братьев-славян кипела в жилах.

Долго молчал Лютиков. Затем, наконец, не вставая, лишь чуть развернув корпус, повел автоматным дулом и нажал спуск. Долгой оглушающей очередью рвал он крест-накрест, сверху вниз, слева направо осевшие, затем рухнувшие тела. И поливал их, уже утративших мелкую судорогу, свинцом на земле до тех пор, пока не закончились пули в рожке.

Застыли изваяниями все, пережидая грохот.

– Это все, мать… что я мог для тебя сделать, – в два приема сказал Лютиков, вытер испарину на лбу.

Бесконечно медленно, с натугой согнула черный стан старуха, поклонилась Лютикову до земли. С той же натугой разогнулась. Исчезла за дубовой, кучеряво изрезанной арабскими завитушками дверью.

Остервенело плюнув, пнул ногой ближний труп и побрел прочь Рябов: глаза бы на Лютикова не смотрели.

***

В пустом, гулком доме ее вдруг неудержимо потянуло к чистоте. Она выкупалась, затем затеяла стирку.

Загрузила воду, порошок, белье в электронный премудрый ящик и села напротив прозрачного иллюминатора, за которым тихо заурчала работа.

Там бесшумно плескалась мыльная вода, лениво ворочались полотняные жгуты рубах, маек, трусов.

Неведомое происходило с ее головой. Стирались в ней четыре десятилетия хазарского плена. Истаивали гудящие застолья, где сновала она выдрессированной прислужницей. Опадали на дно забвения родовые муки. Растворялась в небытие бессильная мука ночей, доносившей из соседней спальни похотливый рык Тушхана, покрывавшего вторую, затем третью жену.

Растекалась бесконечная ломота в истерзанных работой руках, пропадала резь в иссохших бесслезных глазах – все смывалось.

Вместо этого под дивным сиянием бездонно-звездного купола, во всей необъятной и сумрачной красе, до боли осязаемо вздымался предгорный лес близ постриженного поля. Плясали на стволах розовые мазки костра под перезвоны кадрили. Тек через ноздри в самое сердце аромат перепелятины на вертелах.

Родственной негой обволакивали ее костлявое тело, грели и ластились соломенные перины, сооруженные Иваном…

– Ванечка… Ванюша… Ване-о-очек, – катала она блаженно-ароматное имя в беззубом рту, ласкаясь об него языком и нёбом.

И длилось это сумасшествие, это мучительное блаженство до тех пор, пока не щелкнула сухо и сердито, а затем отключилась машина пред нею.

Торопясь, не стирая с лица разнеженной дрожащей улыбки, она выудила из стерильного нутра стопку сухого, еще теплого белья и заковыляла во двор. Взгляд ее равнодушно скользнул по скрюченным недвижным фигурам мужа и сыновей, дырчато и густо истыканных кровянистыми норками.

Пошаркивая чувяками буйволиной кожи по асфальту, ускоряя шажки, она вырулила меж успокоившихся к железным, впаянным в асфальт трубам, между которыми низкой, приспущенной дугой подрагивал на ветру капроновый шнур.

Издалека, с окраины села, раскатисто донесся треск одиночных выстрелов, вспух истошный вопль: «Алла-а-а-а-ах акбар!»

«Ветер, – машинально отметила она, – хорошо. Проветрит быстрее».

Но ничтожный, тусклый просверк этих бытовых досадностей тотчас пропал, уступая место прежней красочной вакханалии видений. Мелькали распаренные лица агитбригады, загадочного лосенка Евгена, которого побаивался сам Ванечка. Бугрился и грел пономаревский могучий торс, подергивалось в такт кадрили плечо.

Стекали с лесистого хребта хоралы цикад и вопли шакальего семейства, когда иссякала кадриль.

Незримым духовным родством магнитилось их тотемное содружество, в генах которого растворена была проповедь Христа, завещавшего: в поте лица своего добывайте хлеб свой.

Разнеженно барахтаясь в радужном эфире видений, она развесила белье.

Подойдя к деревянной стремянке близ трубы, стала карабкаться наверх, держась за железо. Ступеней было семь.

Задыхаясь, одолев последнюю, она ступила и утвердилась на малой, квадратной, вершине стремянки. Отмотала с крюка два витка шнура, с натугой потянула его на себя.

Брюхатый, огрузший под бельем шнур пополз вверх, спрямляя крутизну дуги, задирая белье от асфальта к небу.

Когда шнур почти выпрямился, она вновь замотала его на крюке. Высвободившийся конец свисал с ее руки, почти до ставая до земли.

– Ничего, Ванечка, дождусь. Не долго ждать, – прикинула она вслух, – поскучаю и дождусь. Ты бы поскорее, родимый, заждалась я.

Трижды обернув шнур вокруг шеи, она вцепилась в его конец обеими руками, оттянула вниз. Истово, блаженно вздохнула, закрыла глаза и шагнула со стремянки.

К вечеру, закончив зачистку, брели мимо дома спецназовцы. Приметив в разверстой дыре ворот висящее на шнуре черное тельце, скопом ринулись во двор.

Ветер кружил над асфальтом, опасливо трогая мягкой лапой сухонький куль черной плоти.

Светилось усталое блаженство на чугунно-темном лице кавказской пленницы, рабы Божьей Ирэны Лукьяненко, ушедшей в ожидание Ванечки.

ПРИЛОЖЕНИЕ Выдержки из рецензий на роман Е. Чебалина «Безымянный зверь»

В.Н. ГАНИЧЕВ, Председатель Союза писателей России, профессор.