Беззаботные годы

– Он смеется над нами, – заявила Сибил, свернула квадратный лоскут ткани и положила малыша на спину в удобную позу. Уиллс лежал, благосклонно и с достоинством глядя на обоих родителей, пока его чресла препоясывали и закалывали булавками на ночь.

– У него же нет ровным счетом никаких забот, – сказал Хью.

– Как это нет? В ванне он потерял свою уточку, и он просто терпеть не может мозги, а няня каждую неделю кормит его ими.

– По-моему, это не так страшно.

– А чужие беды всегда кажутся пустяками, – возразила Сибил и добавила: – И не только тебе, дорогой, я имела в виду всех людей. Ты не присмотришь за ним, пока я схожу за бутылочкой?

– А чем занята няня?

– Она в Гастингсе вместе с Эллен. Сегодня у них выходной. Сначала они сходили в варьете «Фоль-де-Роль» на набережной. Потом пойдут пить чай и объедаться эклерами и меренгами, а завтра с няней случится разлитие желчи.

– Господи, откуда ты знаешь?

– Просто одно и то же повторяется каждую неделю. В няне должно быть что-то от ребенка, иначе она не сможет играть с детьми. А в остальном она прекрасно справляется с работой.

Она вышла, а Уиллс нахмурился, его лицо начало заливаться краской, поэтому Хью подхватил его на руки, стал показывать, как работает выключатель электрической лампочки, и малыш сразу повеселел. А Хью поймал себя на мысли: неужели Уиллс станет ученым, когда вырастет. Пусть занимается чем угодно, даже торгует лесом: замечательно уже то, что Уилл получит возможность выбирать вместо того, чтобы просто втягиваться в семейный бизнес, как втянулся сам Хью. Опять война. Ему казалось, что война была как будто его юностью; а до этого было детство – жизнь, измеренная чудесными каникулами и школьными семестрами, которые можно вытерпеть ради периодов семейной жизни и, что еще лучше, – встреч с Эдвардом (по какому-то таинственному принципу, который Хью так и не понял, их отправили в разные школы). Он неплохо успевал, но школу терпеть не мог; Эдвард успевал еле-еле, но против школы ничуть не возражал. А потом наступил последний семестр, и впереди забрезжило не только восхитительное лето, но даже еще более восхитительная перспектива поступления в Кембридж, которая в августе рассыпалась в прах.

Он поступил в Колдстримский гвардейский полк в сентябре; Эдвард рвался с ним и пытался попасть туда же, но ему, семнадцатилетнему, велели подождать год. И он явился записываться в пулеметный полк, солгал про свой возраст, и его приняли. А через несколько месяцев они уже воевали во Франции на собственных лошадях, привезенных из дома. За эти четыре года он виделся с Эдвардом только дважды: один раз – на раскисшей дороге недалеко от Амьена, когда их лошади приветственно заржали раньше, чем их всадники успели узнать друг друга, а второй – когда его ранили, и Эдвард как-то исхитрился навестить его в госпитале перед отправкой обратно в Англию. Эдвард, майор в свои неполные двадцать один год, легкой походкой вошел в палату, очаровал сестричек из ДМО, а их начальнице, сухопарой мегере, сказал: «Позаботьтесь о нем как следует, ведь он мой брат», и она заулыбалась, помолодев на двадцать лет, и поспешила ответить: «Конечно, майор Казалет».

– Как тебе удалось получить пропуск? – спросил он. Эдвард подмигнул.

– А я и не получал. Я сказал: «Пропуск? Я же ЭДВАРД!»[19], и мне сразу ответили: «Виноват, сэр» – и пропустили.

И Хью невольно начал было смеяться, но тут же беспомощно расплакался, а Эдвард присел на койку, взял его за оставшуюся руку и вытер ему слезы шелковым носовым платочком, от которого пахло домом.

– Эх, бедняга! Тебе вытащили осколки из головы?

Хью кивнул, хотя, конечно, их не вытащили – слишком уж глубоко они впились, как ему сказали потом, так что пришлось примириться с ними. Забавно: в то время сильнее всего болели два сломанных ребра, а культя, оставшаяся после ампутации руки, вызывала скорее душевные муки. Само собой, она тоже болела, но ему давали большие дозы морфия, так что тяжелее всего было во время перевязок. Он не выносил, когда к культе прикасались, точнее, мог выдержать эти прикосновения, только когда не смотрел, что они там делают. Между перевязками она ныла, дергалась и зудела, и часто ему казалось, что у него по-прежнему есть вторая рука. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что он повидал. Взглянув на черный шелковый чехол с подушечкой на конце, он подумал, как ему несказанно повезло.

Поднявшись, чтобы уйти, Эдвард поцеловал его, чего обычно не делал, и сказал:

– Береги себя, дружище.

– Ты тоже, – отозвался он натужно легким тоном.

Эдвард улыбнулся и снова подмигнул:

– А как же!

И вышел из палаты, не оглядываясь. А Хью лежал, глядя на дверь в дальней стене, еще слегка покачивающуюся на петлях после того, как ее открыл Эдвард, и думал: проклятый мир, больше я никогда не увижу его. И вдруг сообразил, что по-прежнему комкает в левой руке носовой платок Эдварда.