Беззаботные годы

Сид села на углу Трафальгар-сквер на свой пятьдесят третий автобус и наверху заняла место впереди справа. Прежде чем подняться, она заплатила четыре пенни за билет; теперь, если повезет, ее не потревожат до конца поездки. Она уселась, высморкалась и попыталась вести себя, как это называла Рейчел, благоразумно. И как почти всегда в таких случаях, сразу же погрузилась в негодование, горькое и нескончаемое, таких масштабов, которые она старательно скрывала от своей милой Р. Сид понимала, что Бриг слепнет, и это ужасно для него, но почему именно Рейчел должна за ним ухаживать? Ведь у него есть жена, верно? Может, Дюши для разнообразия выполнит свою часть обязанностей? Однако эта мысль, похоже, никогда и никому из них в голову не приходила. Дюши вполне могла читать ему вслух, в случае необходимости – писать под его диктовку, помогать ему с письмами и водить по дому. Почему же Рейчел считает, что ее родители, причем оба, настолько зависят от нее? Почему они не понимают, что она имеет право на собственную жизнь? Сегодня Рейчел завела речь даже о том, чтобы бросить работу в «Приюте малышей», поскольку с Бригом приходится проводить столько времени, что ни на что другое его просто не остается. А если от работы вне дома она все-таки откажется, разом исчезнет единственная уважительная причина для отлучек во время бесконечных каникул. В полном соответствии с викторианскими представлениями о роли незамужней дочери. На секунду Сид представила себе, что Рейчел могла бы выйти замуж, следовательно, избежать этой тягостной участи, но представлять, как к Рейчел прикасается кто-то другой, да еще мужчина, было еще хуже. Возможно, появились бы дети, и от них Рейчел не смогла бы отделаться никогда. Но если бы ее муж умер или ушел к другой, она, Сид, могла бы помочь Рейчел с детьми, и они жили бы все вместе. О, нет, вряд ли: сразу нарисовалась Иви со своими недомоганиями, зависимостью, безнадежными влюбленностями в совершенно неподходящих людей, которые не замечали чувств Иви к ней, и даже представить было невозможно, чтобы они их заметили. У Иви не было никого в целом мире, кроме Сид, как она часто повторяла. По той или иной причине ей не удавалось удержаться ни на одной работе; она завидовала жизни Сид, если та не затрагивала ее собственную. Денег у нее не было, вдвоем они перебивались школьным жалованьем Сид, ее же частными уроками и крохами, которые время от времени вносила в бюджет Иви. Мать оставила им домишко в Мейда-Вейл и больше ничего. Нет, она тоже связана – в буквальном смысле слова связана крепче, чем Рейчел. Но ей недоставало доброты Рейчел: неволя остро раздражала ее, она сомневалась, что будь Рейчел свободна, сама она не обошлась бы с Иви самым скверным образом: оставила бы ей дом и велела больше ни на что не рассчитывать. Но Рейчел не согласилась бы на такое. В памяти всплыло лицо Рейчел в чайной, в тот момент, когда она произнесла: «Я предпочла бы тебя всему миру». Тогда она так растрогалась, что прибегла к какой-то мюзик-холльной лихости, но теперь, когда осталась одна, это мучительное заявление, запавшее глубоко ей в душу, стало для нее поистине бальзамом. «Она и правда любит меня – не кого-нибудь, а меня – она выбрала меня! Чего еще я могу пожелать?» Ни черта.

Ощущение собственного богатства и удачливости оттого, что ее так любят, помогло ей продержаться весь жаркий и унылый вечер: от рыбной запеканки, приготовленной Иви, несло мокрым бельем, Иви настойчиво допытывалась, чем Сид занималась весь день, а когда Сид сварила приличный кофе, Иви полезла к ней в сумочку за сигаретами (свои у нее вечно кончались – ей было лень выйти и купить их самой) и нашла ломтик кекса с грецкими орехами. «А это что еще такое у тебя тут в сумке? О, кекс с грецкими орехами! Обожаю ореховый кекс, это Рейчел дала его тебе. Ты не против, если я только крошечный кусочек? Знаю, что для моей язвы вредно, но так хочется хоть чуточку полакомиться!» – и съела его, вперив взгляд бледных, хитрых, тревожных глаз в лицо Сид в поисках малейшего признака отказа или обиды. Сид не выдала ни того, ни другого: всякий раз, когда ее жалость или привязанность угасала, она воскрешала в памяти все тот же зыбкий и легкий тон, и ей удавалось оставаться прохладно-добродушной.