Беззвёздная дорога (СИ)

На некоторое время Фингон задремал. Однако он заснул не настолько глубоко, чтобы не услышать, как Маэдрос тихо говорит: «Если бы я мог…». После этого он некоторое время молчал и потом, наконец, он добавил — очень-очень тихо — Любимый! И Фингону показалось, что Маэдрос возложил на него это имя, — словно роскошную мантию ему на плечи, или драгоценный самоцвет на его чело. Однако голос у него был испуганный.

Фингон проснулся бы, если бы мог, и назвал его так же, и обратился бы к нему с другими словами любви; но он так устал… И было невероятно приятно лежать здесь, и слышать, как бьётся сердце Маэдроса, чувствовать его дыхание, и более того, понимать, что пока он, Фингон, покоится на его груди, то Маэдрос волей-неволей тоже должен был обрести покой, — а это так редко ему удавалось в другое время, когда оборона Севера выедала его силы днями и ночами. В конечном счёте, это пребывание в Химринге продлилось полгода — пока Фингон не поехал домой как раз перед началом зимы; и это было прекрасное воспоминание. Такими же прекрасными были и воспоминания о других таких визитах в течение Долгого Мира — то месяц, то два, то полгода, то тут, то там, пока каждый из них не возвращался к назначенному ему делу: Фингон к объезду границ, а Маэдрос — к обороне. Наверное, кто-то мог и догадаться, что с ними происходит;, а кто-то знал точно — Маглор (так думал Фингон), который всегда был любимым братом Маэдроса; и он почти не сомневался, что мудрые глаза Финрода видят, как всё обстоит на самом деле. Всё это было неотъемлемой частью безумия, которое охватило их в Средиземье. Ничто в те дни не казалось невозможным, и одно нарушение обычая — таким же нормальным, как другое; и Маэдрос приветствовал его снова и снова, и, казалось, огонь в нём горел уже не так страшно, когда они были вместе. Несмотря ни на что, это были радостные дни — через скорбь, подумал Фингон, найти радость, или хотя бы свободу, и они, безусловно, были свободны —

Затем он внезапно вскочил в постели.

Маэдрос лежал рядом с ним и ровно дышал. Что-то было чудовищно не так. Фингон не был тут веками. Нет, эта знакомая ему крепость лежала в руинах давным-давно. Это было лишь воспоминание, сон, эхо в Пустоте; это было не более реально, чем свет от призрака Тельпериона. Как же он забыл? Фингон оглянулся, и его всё больше и больше охватывала паника. Неужели он потерял дорогу?

Но она была здесь, узкая и серая. Она вела от самой постели к двери спальни. Сердце Фингона всё ещё колотилось, но он молил самого себя успокоиться. Он ещё не проиграл. Ещё нет. Дорога была здесь. И здесь была его арфа, и лук, и кинжал, и остальная его одежда — на полу; и верёвка свисала со столбика кровати, и звездный фиал — Фингон потянулся за одеждой – да, он всё ещё был в кармане.

Он встал и оделся, убедившись в том, что обе его ноги прочно стоят на серой тропе. Но одевшись, он остановился, и снова сел на постель. Дорога всё ещё была у него под ногами, но он ещё не взял ни одну из вещей, которые должен был унести с собой, и когда он потянулся за свёрнутой верёвкой, он увидел, что вместо этого его рука зависла в воздухе — и потом опустилась на плечо Маэдроса. Фингон долго смотрел на него. Время от времени они были счастливы. Счастливы. Маэдрос лежал, положив голову на свою правую руку, и Фингон видел то место, где его собственный клинок искалечил его. Но всё-таки они были счастливы!

Его рука сползла с плеча Маэдроса. Маэдрос пошевелился.

— Фингон? — сказал он. Он заметил, как одет Фингон и сказал:

— Так скоро? .. — но потом тут же добавил, — Ну хорошо! Берегись огненных змиев!

Фингон ничего не ответил. Маэдрос смотрел на него, и он увидел, куда смотрит Фингон, и нахмурился:

— Ты всё ещё об этом думаешь? Не надо! — сказал он. — У меня есть шрамы, которых я не люблю, — но этот — люблю.

Фингон остановился — он не помнил, чтобы Маэдрос говорил ему такое. Маэдрос не говорил с ним, когда эта ночь была там, в их мире.

— Как же ты можешь его любить? — сказал он.

Маэдрос сел в постели. Он потянулся к руке Фингона и возложил её на то, что осталось от его правой руки, там, где от полосы кожи, зашитой через обрубок, тянулись белые шрамы.

— Когда я его вижу, я вспоминаю, что я жив, — сказал он. — Он мог бы меня убить, но не убил. Вместо этого он решил позабавиться пытками, и так его собственное зло предало его; ибо я всё пережил — и я жив. Если бы ты меня не спас тогда, когда ты меня спас, то я думаю, что нолдор бы так и не закончили свои старые споры, и теперь из-за своей собственной жестокости Моргот забился в свою крепость, боясь нашего союза против него. Однажды он заплатит за всё то, что мне должен, и долг его ещё больше, чем был: я не забыл того, что мне пришлось вынести. И я жив! Я живу, потому что ты меня любил, хотя ты едва ли мог тогда думать, что я достоин твоей любви; и потому что ты — Отважный. Как же я могу жалеть о том, что помню это?

Фингон сглотнул.

— А какие же шрамы ты не любишь? — сказал он.

С минуту они молчали. Тогда Маэдрос подвёл его руку к длинному, жесткому шраму, который вился по его боку.