Беззвёздный и святая (СИ)

Он уедет через пару дней на месяц и дольше, Алина пропадёт в своих многочисленных обязанностях, а затем поменяются местами. А до того им обоим предстоит провести бал, знаменующий начало лета: Алина знает, что Александр будет учтив, обаятелен и лёгок на тонкие, едва уловимые улыбки, которые никогда не касаются глаз. Сталь в них становится ощутимее при взглядах мужчин на Алину — всё такую же юную, сверкающую своим внутренним светом с величием принятой ею тьмы.

И он всегда замечает, как леденеет её улыбка при млеющих от него дворянках. Ох эти скулы, ох эти глаза и глубокий, сильный голос.

Его боятся и проклинают; боготворят и молятся во славу Беззвёздного. Просят здравия для заклинательницы Солнца, ибо если и есть сила, сдерживающая чужой ненасытный голод, то принадлежит она Алине.

Как и он весь. От черноты волос до последнего слова.

Алина требует большую цену и отплачивает тем же, тем не менее периодически играя на его ревности с тем изяществом, когда не доходит до кровопролитий — только до следов на шее от зубов на следующее утро.

Её яростный, жадный монстр.

Алина поворачивается к нему, замечая короткий взгляд, брошенный на чуть больше оголившееся при движении бедро.

— Не попробуешь?

Александр качает головой, не отрываясь от чтения очередного сверх важного предложения, просьбы, требования — их страна похожа на ребёнка с вечно вытянутыми руками и одним только словом.

«Дай! Дай! Дай!»

— Не хочется.

— Она вкусная.

— Я не сомневаюсь.

Алина кривит губы в величайшем проявлении своего острого скептицизма.

— Ты отказываешь мне?

Звучит смешно. Она замечает, как вздрагивают уголки губ Александра. Он, наконец, отрывается от бумаг, чтобы взглянуть на неё: немногим взлохмаченную, в нелепо-простом платье. И с клубникой. Ни дать ни взять капризная муза, нашедшая себе строптивого художника.

Алина почему-то вспоминает о Жене и Давиде, пусть память о первой всегда отзывается уколом в груди. Есть вещи, которые она никогда не сможет простить Александру. Равно, как и он ей.

Но застарелая злость меркнет, тает свечой в том тепле, которое Алина ощущает каждой клеткой, пусть солнечный свет и не заливает весь кабинет.

— Спустя несколько веков начинаешь относиться к пище, только как к источнику энергии, — поясняет Александр, пока его взгляд пригвождает Алину к краю стола. Он всегда так смотрит.

Она не может найти верные слова, чтобы охарактеризовать этот взгляд, но каждый раз он вызывает какую-то сладкую дрожь внутри неё. Но затем давление ослабевает, потому что Александр возвращается к бумагам. Работа царя — это не только красиво сидеть на троне и отдавать приказы.

Алина кусает нижнюю губу, в какой-то мере ощущая колкую ревность. Самую малость.

— Неужели нет ничего, что для тебя важнее Равки? — спрашивает она. — Что вызвало бы в тебе сильные эмоции?

Ей было не так сложно найти что-то подобное — в сладости ягод, рассветах и закатах, быстрой конной езде и всех тех местах, что захватывают своей красотой. Она слишком юная для вечности и прекрасно это осознающая.

Но верить в то, что со временем всё приедается, не хочется.

Дарклинг едва двигает плечом — призрак самого движения, не более.

— Есть, — отвечает он, сминая печаткой перстня сургуч, ставит рядом размашистую подпись. — Ты.

Он никогда не говорит о своих чувствах. Но Алина ловит их в крупицах, как и проявление эмоций — с ней он открывается чуть больше, чуть сильнее. Алина знает, что таится за этими дверьми, слышит царапанье когтей. Она всех этих монстров поимённо знает, как и то, что они искусают и вылижут ей все руки.

Александр глядит на неё искоса, когда Алина придвигается на ближний к нему угол, свешивая ноги.

Её пальцы ловят его за подбородок, поднимая, оглаживая кончиками по острой линии челюсти. Когда-нибудь она перестанет подмечать все эти мелочи в этой зачаровывающей её красоте.

— И всё же, — произносит Алина очень тихо, будто кто-то может нарушить равновесие между ними. Раздаётся тихий шорох: Александр откладывает перо.

И нечто, придавливающее Алину к столу, к самой земле, вновь появляется в его взгляде — чернотой вокруг кварца, выбивая дыхание.

Она кусает изнутри щёку, сдерживая улыбку, когда подносит алую ягоду к его губам. Обводит верхнюю и нижнюю, как иногда делает пальцами, прежде чем они размыкаются: Александр позволяет.

Позволяет накормить себя с рук.

— Вкусно?

Он не отвечает, медленно прожёвывая, будто смакуя каждую секунду.

Алина не может перестать смотреть ему в глаза и охает, когда горячее дыхание опаляет кончики пальцев вместе с дразнящим прикосновением языка.

Александр наклоняется, чтобы прижаться губами к основанию её запястья, сжать зубы на чувствительной коже — лаской и болью прошибая всё тело ударом молнии.

Алина почти стонет, когда его рука ложится на бедро — так дразняще выставленное в своей невинной обнажённости, ибо она не устаёт играть на чужих нервах, словно струнах, вытягивая жилы терпения.

Эта игра не надоест и спустя вечность, предназначенную им двоим.