Библия и мировая культура

По мнению С.С. Аверинцева, «литературная форма Евангелий непонятна в отрыве от традиций древнееврейской учительной прозы»[505]. Речь идет о «литературе премудрости», представленной в третьей части Танаха — в Кетувим (Писаниях) — и связанной прежде всего с жанром притчи, или машаля, во всех его разновидностях — от афоризма, сентенции житейской мудрости, образного уподобления ситуации, образной иллюстрации религиозно-философского или морального тезиса до более или менее развернутого рассказа, через конкретные или аллегорические образы которого просвечивает иносказание. «Весь этот тип прозы, — пишет С.С. Аверинцев, — имеет свои законы, отличные от законов обычной «художественной прозы» греко-римского или новоевропейского типа. Его поэтика исключает «пластичность»; природа или вещи упоминаются лишь по ходу сюжета и никогда не становятся объектами самоцельного описания; предметная обстановка сведена к нулю, действие происходит как бы без декораций, «в сукнах». Действующие в этой прозе люди, как правило, не имеют не только внешних черт, но и «характера» в античном смысле этого слова, т. е. замкнутого набора душевных свойств; они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты морального выбора. В центре стоит некоторая проблема человеческого поведения, которую необходимо решить; эта установка на подыскание ответа к заданной задаче — в соединении с восточной живостью интонаций — приводит к тому, что притчи часто перебиваются обращенными к слушателю вопросами: «Как же, по-твоему, поступит (или должен поступить) такой-то?» В целом проза этого типа подчинена назидательности; ее художественные возможности лежат не в полноте изображения, а в силе экспрессии, не в стройности форм, а в проникновенности интонаций»[506].

Исследователь отмечает, что притчи, которыми насыщены Евангелия, типологически родственны тем, которые создаются в иудейской культуре в это же время и позднее фиксируются в Талмуде, точнее — в Аггаде. Такова, например, знаменитая притча о фарисее и мытаре (сборщике налогов в государственную римскую казну; занятие осуждалось в Иудее) в Евангелии от Луки: «Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. // Фарисей став молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: // Пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. // Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику!» (Лук 18:10–13)[507]. Далее Иисус поясняет смысл притчи в резюмирующем афоризме: «…всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лук 18:14). Подобную структуру имеют многие талмудические притчи, как, например, следующая: «Случилось, что рабби Элеазар, сын рабби Шимона… ехал на осле вдоль берега реки и радовался великой радостью, и душа его наполнялась гордостью, что он так много выучил из Торы. И встретился ему человек, и был он безобразен, и сказал ему: «Мир тебе, рабби!» А тот сказал ему: «Глупец, до чего же ты безобразен! Верно, все в твоем городе такие же безобразные?» А тот сказал ему: «Не знаю, а ты лучше пойди и скажи Мастеру, сотворившему меня: как безобразно Твое изделие!» И тогда рабби понял, что согрешил… Да будет человек смиренен, как тростник, и да не будет он неприветлив, как кедр» (Таанит 20; перевод С. Аверинцева)[508]. Очевидно, что обе притчи не только структурно и стилистически близки, но имеют и сходный этический смысл: обе предостерегают от греха гордыни и утверждают скромность и смирение как качества, угодные Богу.