Библия ядоносного дерева

Наш круг был таким большим, что крики, звучавшие с противоположного конца, доносились до нас как из иного мира. А вскоре все они были поглощены огнем, он не ревел, а громыхал, как гром, трещал и шипел, высасывая из наших глоток воздух вместе со способностью говорить. Пламя росло, слизывало траву, и мы двигались вперед, преследуя кромку огня впереди, преследуя языки пламени, жадно пожиравшие траву и не оставлявшие ничего позади себя. Ничего, кроме горячей, обугленной голой земли и тонких белых гребешков пепла, шевелившихся и осыпа́вшихся под поступью босых ног. Теперь мужчины, вскинув луки, бросились вперед, стремясь поскорее сомкнуть круг на вершине. Он сужался, и в центре его, как в ловушке, сосредоточилось все живое, что обитало в обширном травяном пространстве вокруг. В этом общем «танце» сошлись все животные – мыши и люди ^[97]. Мужчины наступали, подпрыгивая, и за стеной огня казались вырезанными из дерева марионетками. За огнем медленно двигались старики и дети. Мы напоминали странные переломленные древки, сложившиеся пополам, со все еще трепыхавшимися полотнищами знамен. Неторопливые мусорщики, мы развернулись веером по шипящему черному пепелищу, подбирая обугленных насекомых. Чаще всего встречались хрустящие гусеницы нгука – любимое лакомство учеников Анатоля, – они напоминали маленькие веточки, и я никак не могла их разглядеть, пока не научилась различать специфические серые дужки. Мы наполняли ими корзину за корзиной, пока они не завладели моим воображением настолько, что я не сомневалась: теперь буду видеть их и во сне. Легче было найти диконко, съедобную саранчу, и сверчков, чьи пухлые животики пульсировали, как наполовину заполненные водой воздушные шарики. Гусениц я одну за другой клала на язык, их обгоревшие хрустящие, покрытые щетинкой тельца на мгновение казались сладким бальзамом организму, изголодавшемуся по белку. Голод организма решительно отличается от ощущения пустоты в голодном желудке. Тот, кто познал голод такого рода, больше не сможет по-настоящему любить того, кому он неведом.

Огонь продвигался быстрее нас, молодых и старых золотоискательниц мертвых насекомых. Я останавливалась и выпрямлялась, чтобы кровь отлила от головы к онемевшей массе мышц на тыльной стороне бедер. Мама крепко держала за руку Руфь-Майю, свое избранное дитя, однако старалась не отходить и от меня. После той ужасной муравьиной ночи ее страдающая плоскостопием совесть молча бродила вокруг меня кольцами, чувство вины придавливало ее, как плоскогрудую кормящую мать, лишившуюся молока. Я пока отказывалась сосать и тем дать ей облегчение, но держалась поблизости. У меня и выбора не было, поскольку мама, Руфь-Майя и я были объединены друг с другом в силу распределения ролей и отделены от Лии-Охотницы. По собственной воле мы находились также вдали от Рахили и отца. Их шумное присутствие смущало нас в обстановке серьезной, спокойной работы. Козырьком приложив руку к глазам, я высматривала Лию, однако не находила ее. Вместо нее я видела Руфь-Майю, задумчиво грызшую гусеницу. Перепачканная землей и подавленная, она напоминала маленькую недокормленную родственницу моей перворожденной сестры. Ее отсутствующий взгляд, вероятно, был взглядом мунту Руфи-Майи, прикованного цепью к воинственному ребенку на всю его до-жизнь, жизнь и после-жизнь и смотрящего через ее глазницы.

Впереди огонь то стремительно распространялся, то опадал, будто начинал уставать, как все мы. Жар был невыносимый. Я пыталась представить вкус воды.