Библия ядоносного дерева

В прошлом году мама покончила со своим цветочным отшельничеством, переехала в Атланту, поселилась в квартире и обрела нечто вроде новой религии. Она борется за гражданские права. Ей даже платят что-то за работу в офисе, но я знаю, что мама это делает ради участия в движении. Она весьма эффективна и невосприимчива к опасности. Однажды вечером мама пришла ко мне домой, прошагав почти целую милю сквозь слезоточивый газ, чтобы я посмотрела, не пострадала ли от него роговица. Глаза у нее даже не покраснели. Думаю, что и пули прошли бы через нее насквозь, не причинив вреда.

В голове мелькает мысль, что и мне нужна какая-нибудь религия. Хотя мама, несмотря на то что обрела теперь свою, продолжает страдать. Уверена, когда никого нет рядом, она постоянно разговаривает с Руфью-Майей, прося у нее прощения.

У Лии тоже есть своя религия: это – страдание.

У Рахили, разумеется, ничего такого нет, и она наверняка самая счастливая из всех нас. Хотя сама она, почитающая себя богиней, с этим поспорила бы.

С сожалением должна признать, что встречаюсь с Лией и Анатолем не так часто, как могла бы. Как у студентки медицинской школы, у меня, конечно, напряженное расписание, и это служит оправданием. К тому же я живу в противоположном конце кампуса по отношению к семейному общежитию. Они там делают детей, в то время как мы здесь их спасаем.

Это был трудный месяц – дежурства в отделении интенсивной терапии новорожденных. На прошлой неделе мы потеряли двух младенцев. И в минувший день, сочельник, пока стрелки настенных часов дважды делали полный оборот вокруг циферблата, я наблюдала за тремя крохотными существами, чьи легкие боролись за жизнь, как плоские бессильные крылья преждевременно вылупившихся бабочек. Тройняшки. Я вспоминала рассказы Нельсона о том, что нужно делать с близнецами и какие ужасные последствия грозят тем, кто игнорирует традицию. То, что мы имели здесь, было гораздо хуже: тройное бедствие обрушилось на несчастных родителей. Я говорила с отцом, парнишкой лет шестнадцати, он, судя по сослагательному наклонению, которое употреблял, касаясь родительской заботы о недоношенных детях, едва ли собирался оставаться с ними. В общем, бедствие ляжет только на плечи матери. Пока в отделении тихо гудели аппараты и в коридорах шуршали белые подошвы больничных тапочек, на голову матери-девочки с ревом обрушивалась катастрофа. Такой вот рождественский подарок. Отныне она всю жизнь будет повязана кабальным договором. Никогда не освободится от страданий и разочарования в своих трех слепых мышатах. Мать может отрезать им хвостики кухонным ножом, эта безмужняя жена, чьи школьные подруги по-прежнему наслаждаются своим девичеством.

Кто решится утверждать, что она не побежала бы в лес с развевающимися волосами и тремя пуповинами, не встала бы на колени и не отдала бы троицу на хранение земле, каждого под своей сосной? Кто скажет, что мои капельницы и инкубаторы – более разумный план?

Кто может винить мою мать за то, что она оставила меня такой, какая я есть?

После полуночи я заснула на кушетке в комнате интернов, и на меня нахлынули сны. Интубированные, неполноценные дети всех цветов плясали у меня на голове, на плечах, на руках. «Жить или умереть, жить или умереть? – пели они хором. – Мама, можно?»

Африка выбила почву из-под основания моего благочестивого дома, из-под морального кодекса Ады. Какой уверенной чувствовала я себя раньше, какой самодовольной, двигаясь через мир, желавший закинуть меня в берлогу сосущих палец Кроули. Ада важничающая, присвоившая себе право презирать всех и каждого. Теперь она должна согласиться с теми, кто, вероятно, считал, что ее следовало оставить в джунглях сразу после рождения: что ж, в чем-то они правы. Что я вынесла из Конго на своей скрюченной маленькой спине, так это неуверенность в ценности жизни. И вот теперь я готовлюсь стать врачом. Какое здравомыслие!

Я боролась на грани дремоты и яви, а потом вдруг вынырнула из своего лихорадочного бессвязного сна, дрожа от страха. Я лежала на боку с открытыми глазами. Руки у меня были ледяными. Меня охватил ужас. Это новое чудовищное чувство, непереносимое. Страх. «Это – письмо мое миру, Ему, от кого – ни письма. Эти вести простые с такой добротой подсказала природа сама. Рукам – невидимым – отдаю реестр ее каждого дня. Из любви к ней – милые земляки – Судите нежно меня!» ^[121]

Наперекор себе я все же немного любила этот мир, однако могла его потерять.

Я резко села на кушетке, провела пальцами по влажным спутавшимся волосам, ощутила синяки в виде маленьких детских ступней на руках. Секундная стрелка на стенных часах совершала свой монотонный абсурдный марш: плям-плям-плям…

Чего я боюсь конкретно?

Суицидальная братоубийственная идиллия. Страх. Того. Что. Мама. Выберет. Лию.