Библия ядоносного дерева

Вечером выясняется, что никакой зарплаты, не говоря уж о прибавке, нет. Однако Анатоль возвращается с работы в приподнятом настроении из-за всеобщей забастовки, о которой тихо рассказывает за ужином, тщательно, как всегда, пользуясь эвфемизмами и вымышленными именами – опасаясь поставить под угрозу мальчиков. Хотя наверняка даже Перл-Харбор ускользнул бы сегодня от их внимания, так сосредоточены они были на поглощении маниока. Чтобы «растянуть» еду, я отщипываю левой рукой маленькие щепотки со своей тарелки, качая на правой Мартина. И с каждым проглоченным им кусочком чувствую себя более голодной.

– В один из ближайших дней я собираюсь взять лук и прокрасться сквозь прутья забора резиденции, – объявила я.

Резиденция Мобуту в Киншасе была окружена парком, в котором разгуливало несколько зебр и один жалкий слон.

Паскалю идея понравилась.

– Мама! Abattons l’éléphant! ^[123]

Патрис заметил, что стрела не пробьет слоновью кожу. Паскаля это не обескуражило.

– А ты видел мамину стрелу? Она пробьет ее насквозь – паф! Куфва!

Элизабет задумчиво спросила:

– Монделе, а как ты собираешься готовить слона?

Маниок, маниок, маниок, лишь его мы и едим. Подкрашен ли он помидорной шкуркой или зеленым листом кресс-салата, он все равно остается маниоком. Рис и соя, если удается раздобыть их, помогают поддерживать баланс аминокислот и отсрочивают момент, когда наши мышцы начнут пожирать сами себя в процессе, красиво названном квашиоркором ^[124]. Помню, когда мы только приехали в Килангу, я думала, что тамошние дети слишком много едят, потому что у всех у них были огромные животы. Теперь знаю, что мышцы живота были у них слишком слабыми, чтобы удерживать на месте печень и кишки. Я замечаю признаки такой слабости у Патриса. Любые съестные продукты, доходящие до Киншасы, проделывают долгий путь из глубинки по чудовищным дорогам в полуразваливающихся грузовиках, поэтому сто́ят слишком дорого, даже если удается найти их. Порой Анатоль напоминает мне о нашем давнем разговоре, когда я пыталась объяснить ему, как у меня дома выращивают еду на обширных полях вдали от людей, для которых она предназначена. Теперь я понимаю его недоумение. Это плохая идея, по крайней мере, для Африки. Наш город – это представление иностранцев об эффективности, перенесенное на местную почву. Никто из живущих в нем не может думать иначе. Это огромное скопление голода, инфекционных заболеваний и отчаяния, маскирующееся под большие возможности.

Мы даже не можем выращивать что-либо для самих себя. Я попыталась, прямо за задней дверью нашего дома, под бельевой веревкой. Паскаль и Патрис помогли мне расчистить небольшой клочок земли, но на нем выросло несколько тусклых пыльных пучков шпината и хилых бобовых плетей, которые в одну ночь обглодала соседская коза. Дети этих соседей, как и коза, выглядели такими истощенными, что я даже не жалела об этой потере.

У нас, по крайней мере, была жизненная альтернатива. В глубине души я всегда надеялась еще раз попробовать обосноваться в Атланте. И даже пока остаемся здесь ради просветительской и организаторской деятельности Анатоля, которая не приносит практически никакого заработка, мы имеем преимущества перед соседями. Например, я свозила детей в Америку, где им сделали прививки, что в Заире невозможно. Мои дети все родились живыми, и ни один не умер впоследствии от оспы или туберкулеза. Нам повезло больше, чем многим людям. Что тяжелее всего выносить, так это вид из окна. Город предстает мрачным нагромождением домов цвета пыли, и я тоскую по нашей жизни в глубинке. В Бикоки и Киланге, по крайней мере, всегда можно было что-нибудь сорвать с дерева. Там не было дня, чтобы я не видела цветов. Эпидемии опустошали деревни, однако заканчивались вскоре после того, как начинались.

Теперь я могу от души посмеяться над собой тогдашней, вспоминая, как мы с сестрами нервно составляли список того, чем располагаем: апельсины, мука, даже яйца! При нашем нищенском миссионерском существовании мы, тем не менее, были сказочно богаты по масштабам Киланги. Немудрено, что любая хозяйственная принадлежность, беспечно оставленная на веранде, быстро, в ту же ночь, обретала нового хозяина. Неудивительно, что соседки, подходившие к нашему дому, хмурились, когда мы выворачивали карманы, демонстрируя свою бедность. В деревне и карманы-то были у очень немногих. Вероятно, они чувствовали то же самое, что ощущаю я, глядя на фотографии Мобуту, позирующего на порогах своих сказочных дворцов, и представляя, как он глубоко запускает руки в груды сверкающего награбленного добра.

– Помнится, ты говорил, что конголезцы не копят богатства только для себя, – однажды сказала я, явно нарываясь на ссору.

Но Анатоль лишь рассмеялся:

– Ты про Мобуту? Так он теперь даже не африканец.

– А кто же он тогда?

– Он – жена, принадлежащая многим белым мужчинам.