Библиотека географа

— Похоже, он был эстонцем. По-моему, я уже вам об этом говорила. Любил рассказывать о Таллине, а также о сельской местности в этой стране и ее островах. Сааремаа — так, кажется, он называл один из островов, снимки которого любил мне показывать. Думаю, семья у него была, но не знаю, кто его близкие и где они жили. Впрочем, прошлым летом он ездил-таки в Эстонию — на три недели. — Она поднялась с места, подошла к стоявшему у стены книжному шкафу и взяла с полки бутылку цвета граната. — Это он привез мне из Эстонии.

На этикетке значилось: «Вана Таллин». Я вынул пробку из горлышка и понюхал содержимое. Пахло карамелью, лакрицей и еще чем-то сладким. Жидкость в бутылке напоминала густой сироп — нечто вроде проваренного на медленном огне шерри. Ханна налила мне немного в чай. Я пригубил. Напиток оказался сладкий и, когда я его проглотил, согрел грудь.

— Чем он все-таки занимался? Я знаю, что он был профессором, но…

— Думаю, он был на пенсии. По крайней мере преподавал мало. В этом городе уж точно никого ничему не учил.

— Он преподавал в Уикенденском университете.

— Значит, вы кое-что о нем все-таки узнали. Браво. Со своей стороны могу добавить, что он много писал. Остались тетради, исписанные его рукой, но я сомневаюсь, чтобы он часто публиковался. Хотя время от времени доставал с полки журнал с каким-то странным названием и показывал статью, подписанную его именем. Впрочем, возможно, он показывал мне все это время один и тот же журнал. Но своих книг он мне не показывал. Думаю, их у него и не было. Но вам лучше спросить об этом в Уикендене, если так уж важно знать, над чем он работал.

— Уже спрашивал. Между прочим, я выпускник Уикенденского университета, — неожиданно похвастался я. Вероятно, хотел рассказать кое-что о себе. Сложить, так сказать, к ее ногам все свои жизненные успехи и достижения и посмотреть, клюнет ли она на это.

— Неужели? Я хотела там учиться, но не смогла поступить, — сказала она, постучав себя костяшками пальцев по голове. — Ума не хватило.

— Покажите, кого в приемной комиссии винить за это, и я его пристрелю.

Она рассмеялась.

— А что вы думаете об этом? — кивнула она на динамики своей стереосистемы.

— Мне нравится эта музыка, — проблеял я, не найдя ничего умнее или оригинальнее. Музыка как музыка. Хорошая музыка. Но что я в этом понимаю? — А сами вы на каком инструменте играете?

— На фортепьяно, на скрипке, на малой виолончели, а больше ни на чем, — сказала она, подперев щеку рукой. — По идее мой учитель музыки должен из-за меня сгореть со стыда. Я плохой музыкант и знаю об этом, — печально улыбнулась Ханна.

— Напротив, вы настоящий энтузиаст музыки.

— Какой вы милый… Вы сами-то на чем-нибудь играете?

— Нет. И, как уже сказал, совершенно не разбираюсь в музыке. Кроме того, мне на ухо наступил слон, да и пальцы деревянные.

Она рассмеялась.

— Но у вас есть сердце, ум и чувство. Думаю, я смогла бы преподать вам ускоренный курс игры на каком-нибудь… хм… отзывчивом инструменте.

Я посмотрел на нее преданными собачьими глазами.

— Скажите только, где и когда.

Она улыбнулась, склонила голову набок и сложила на груди свои длинные тонкие руки. Потом кивнула на мой репортерский блокнот.

— Что еще вам бы хотелось узнать?

— А что еще вы можете сказать о нем?

— Только то, что он мне нравился. Очень нравился, — повторила Ханна, словно я заспорил с ней по этому поводу. То же самое она сказала мне по телефону. Но при личной встрече я почувствовал, что ревную ее к умершему эстонцу.

— Я ходила за покупками для него, когда это было нужно, и пару раз в неделю готовила ему еду. А еще мы разговаривали. В сущности, я просто сидела рядом, когда он что-нибудь рассказывал или курил. Вот, пожалуй, и все. Теперь я жалею, что мало расспрашивала о его жизни, но… Уверена, что, где бы он сейчас ни был, у него есть горящий камин, мягкое кресло, множество книг и хорошенькие девушки, готовые слушать.

Она пожала плечами и печально подняла брови. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, поскольку ни у меня, ни у нее не было больше вопросов. Шкаф, диван и другая стоявшая по углам комнаты мебель расплылись в подступающем сумраке. Чашка, которую Ханна поставила слишком близко к краю стола, неожиданно упала и разбилась. Мы оба, словно выходя из некоего транса, вздрогнули и вскочили с места.

— Ну вот, — сказала она. — Кажется, я заразилась от вас болезнью все бить и ронять.

Я посмотрел на пол, где среди фарфоровых осколков разбитой чашки все еще лежали религиозные артефакты, сброшенные мной со стола, и спросил:

— Что это такое?

— Я называю это «мой Божий стол», — улыбнулась Ханна, и я не понял, шутит она или говорит серьезно. — Я верю во все. В каждую религию. Во все религии.

Я кивнул, не зная, что ответить.

— А вы верующий? — спросила она.

— Нет. Я полукровка, — ухмыльнулся я.

На ее лице проступил ужас.

— Не называйте себя так. Не важно, кто вы, важно, чтобы у вас в душе что-то было. Вы меня понимаете? По-моему, нет ничего хуже, когда человек ни во что не верит. К какой конфессии принадлежали ваши предки?