Библиотека плавательного бассейна

Когда мы пьянствовали, с Артуром просто сладу не было. До знакомства со мной он коротал вечера за кока-колой да парой банок пива и подобных напитков, которыми мужчины — настоящие страшилища, если верить его ностальгическим описаниям, — угощали его, пытаясь охмурить. Теперь же ему каждый день грозила опасность стать жертвой моего неумеренного потребления вина, виски и шампанского. Виски он потягивал с подозрением, не понимая еще пристрастия взрослых к крепким напиткам, зато вино сразу полюбил, а шампанское и вовсе хлестал, как легкое пиво, отвратительно рыгая и фыркая после каждого бокала. При этом он считал своим долгом все время информировать меня о своем состоянии: «Я слегка навеселе, Уильям», — говорил он, едва успев допить первый бокал. Потом: «Уилл! Уилл! Я, можно сказать, в жопу пьян». А выпив еще пару бокалов: «Старина, я уже в хлам, старина». И тут, притихнув и уставившись прямо перед собой, он принимался бормотать: «Опять нализался», — так, словно в памяти у него всплывал образ матери, ворчащей на отца, которому давно пора образумиться. Когда мы, крепко обнимаясь, терлись носами, Артур иной раз отталкивал меня и, глядя мне в глаза, повторял только что сказанное мною. Гомосексуальный жаргон его, по-видимому, то забавлял, то обижал, и он дерзко, по-мальчишески изображал мою манеру говорить. «Жо-опа, — протяжно произносил он. — Не трожь мою жо-опу». А если мы трепались на кухне, пока я в подпитии наскоро готовил что-нибудь на ужин, он частенько перебивал меня и, приплясывая, кричал: «Нет-нет, не так!.. Слушай, как надо: «пиздострадалец»! — после чего покатывался со смеху. Порой я тоже снисходительно смеялся и, зная, что никто не слушает, подражал Артуру, придумывая еще более классные дразнилки. А иногда хватал его, и он получал то, на что напрашивался.

Ну, а в последние дни у меня наладились еще более тесные отношения с выпивкой, и тем приятнее было видеть, что Артур, получив свободу, все же не отбился от рук. Никогда еще мы не жили в таком добром согласии. Несмотря на это, я почувствовал огромное облегчение, вновь оказавшись в воде. Утром, когда Артур кому-то позвонил и сказал мне, что уходит до вечера, я, повинуясь некоему душевному порыву, заявил: «Ну что ж, тем лучше». Я дал ему поносить — а может, и подарил — розовую шелковую рубашку, гармонировавшую с его черной кожей не хуже, чем с моей белой, сдержанно поцеловал его, сказал, что он волен возвращаться, когда заблагорассудится, а оставшись один, принялся открывать окна во всех комнатах (в этот весенний день было холодновато). Потом постелил свежее белье и стал с нетерпением дожидаться ночи, чтобы хорошенько выспаться в полном одиночестве. Я то и дело потягивался и разминал ноги, точно один из педерастичных «Сыновей утра» с гравюры Блейка[7].

Немного погодя я пошел еще дальше, выполнив ряд подтягиваний, отжиманий и приседаний — а потом затосковал по бассейну. Всю неделю я жил такой затворнической жизнью — если не считать пятиминутных вылазок в ближайший магазин за овсянкой, консервами и газетами, — что, оказавшись на запруженной народом платформе метро, взирал на толпу с опаской и удивлением человека, только что выписавшегося из больницы.

Весь мокрый, тяжело дыша, я поднялся из бассейна в раздевалку. Толкнув двустворчатую дверь с ее запотевшим маленьким окошком, предназначенным, как и в ресторанах, для того, чтобы люди в спешке не сбивали друг друга с ног, я услышал шипение воды в переполненной душевой и почувствовал, как в глотку и сквозь кожу проникает густой теплый воздух. Я не спеша двинулся вперед между двумя рядами горячих струй, чьи брызги отскакивали вверх от черного кафельного пола, то кружась, то вдруг исчезая — когда мужчины, голые или в плавках, медленно поворачивались, намыливали ногу, упершись ею в стену, громко хлопали себя по животам или оглядывались на стук распахнувшейся двери, дабы выяснить, что за красавчик прибыл из внешнего мира. Обменявшись краткими приветствиями с двумя-тремя парнями, с которыми был едва знаком, я выбрал свободное место между бледным, болезненным с виду юношей с татуировками, змеившимися по рукам, и очень смуглым великаном под два метра ростом, тучным и неповоротливым, с огромным детским лицом и без единого волоска на голове — да и, как выяснилось чуть позже, на теле. Из-под жировых складок его живота торчала большая гладкая елда, покоившаяся на сморщенной мошонке. Великан энергично намыливался, покрывая плавные округлости спины и живота тонким, блестящим слоем пены, и при этом что-то непринужденно, весело напевал. Я кивнул ему, словно говоря: вижу, вижу, мол, жизнь явно удалась, — а в ответ он ухмыльнулся с недвусмысленным намеком на шаловливое, жизнерадостное настроение. Мне почудилось, что сейчас он либо приласкает меня, подобно тому, как голем ласкает доверчивую маленькую девочку, либо ненароком задавит насмерть. Я отложил в сторону мыльницу и шампунь, подставил плечи под струю воды и огляделся.