Библиотека плавательного бассейна

А тем временем многое начинало меняться. Я продолжал так же — или почти так же — преклоняться перед старшеклассниками, героями, чьи черты с приближением окончания школы делались всё более привлекательными, обретая романтический ореол грядущей службы в армии. Но к шестнадцати годам я начал внимательно смотреть вокруг и замечать младших воспитанников. Душевные переживания сделались гораздо более сложными, ибо, став старше, я получил право помыкать мальчишками, а также возможность, с удовольствием отказавшись от этого права, открывать свои чувства. Поклонение не имело отношения к физическому обладанию — оно идеализировалось и ставилось выше похоти, каковая, впрочем, подпитывалась беспрестанными совокуплениями, взаимными наслаждениями и страданиями. Года два мы безоглядно предавались распутству. Все были одержимы упоительной, почти безумной страстью. Разумеется, были и такие — немногие, — кто держался особняком и спал или притворялся спящим, пока все мы корчились в страстном соитии или разнузданных оргиях. Распорядителем наших увеселений был ученик по фамилии Карзуэлл, невероятно похотливый малый. Днем мы вели себя, как вялые, полуслепые зверьки, с нетерпением ждущие наступления ночи. Потом, когда мы раздевались и ложились в постель, глаза у нас загорались. Впрочем, зачастую мы занимались сексом и днем. В разговоре мы употребляли все известные нам соленые словечки, а если удавалось, улучив момент, удовлетворять похоть в общественных местах, где всегда полно народу, то возбуждение только усиливалось. Случайные разоблачения — например, в тот раз, когда кто-то открыто дрочил Карзуэллу во время богослужения в церкви, — вероятно, открыли преподавателям (если те еще ничего не знали) глаза на развращенность воспитанников, связанную с учебой и жизнью в Колледже. Ах, такой свободы не будет больше нигде и никогда! В те годы жизнь была полна наслаждений. Вновь погружаясь в атмосферу того времени, а затем вспоминая обо всем, что произошло впоследствии, я прихожу в изумление. Те, кто не погиб, правят страной и империей, сделавшись образцами добродетели, и все они помнят о своем ужасном распутстве. Полагаю, это часть молчаливого соглашения всех взрослых мужчин о том, что такие вещи, как пьянство и общение с проститутками, вполне совместимы с властью и респектабельностью.

Уэбстер учился не в Колледже, а в школе Филз, и потому мое страстное увлечение им не могло не быть более возвышенным. Это был хорошо сложенный малыш с гладкой смуглой кожей, пышными вьющимися волосами и красивым печальным лицом. Его отец был богатым производителем рома из Тобаго, а мать — англичанкой. Она прилагала все силы, чтобы дать ему хорошее образование. До той поры у меня никогда не было знакомых негров, и поначалу я считал его тугодумом. Потом я убедился, что у него изящный, литературный склад ума. Он любил одиночество и много читал. Однажды, летом его первого учебного года, я увидел, как он лежит в длинных купальных трусах на насыпи у купальни «Ганнерз-Хоул», углубившись в чтение какой-то книги по истории. Его смуглое тело среди деревьев, зеленая вода и поблеклая трава напомнили мне картины Гогена.

Я обнаружил, что в погожие дни Уэбстер ходит купаться всякий раз, когда позволяет строгий школьный режим. Мне вечно не хватало на это времени, хотя в купании была своя эротическая сторона. Тем не менее я тоже начал купаться. Надо признаться, он плавал гораздо лучше меня, но я был гораздо выше ростом и порой одерживал верх в заплыве наперегонки до излучины. Преодолев эту дистанцию, Уэбстер, задыхаясь, ослепительно улыбался, а я плескался в воде рядом с ним или обнимал его за плечи и говорил: «Борьба была чертовски упорной», но про себя твердил: «Я люблю тебя, люблю, люблю». Когда мы вылезали на берег, меня приводило в восторг то, что вода моментально стекает с него сама и ему не нужно вытираться полотенцем, а когда он тряс головой, капельки разлетались, и его черная шевелюра становилась почти сухой. На голове у Уэбстера были очень густые волосы, однако — при том, что он уже достиг зрелости — тело оставалось почти безволосым, и я частенько ухитрялся как бы ненароком дотронуться до него, дабы лишний раз убедиться в несказанной гладкости его кожи. С нее-то всё и началось. В известной мере я восхищался им так же, как Стронгом, но теперь характер восхищения изменился под воздействием некой более чистой, даже нравственной силы. Я создал себе представление, будто нахожусь рядом с неким сверхчеловеком.

А создавать себе это представление было весьма непривычно. Здесь, в Декатиле, среди блистающих своим невежеством жителей Нубы, будучи единственным белым человеком на сотни миль вокруг, я по-прежнему веду себя в соответствии с ним. Чувствует ли это хоть кто-нибудь, понимает ли? А тогда, в Винчестере? Это было страшнейшее ренегатство. Это было величайшее откровение. Оно влияло на мироощущение.